Наталия Григорьева
Кадр из фильма "Джанго". Фото Roger Arpajou\пресс-служба кинофестиваля
В первый фестивальный день Пол Верховен и его коллеги, которым в этом году предстоит распределять призы 67-го Берлинале, ответили на вопросы журналистов. В основном касающиеся не столько кинематографа и творчества в целом, сколько политической ситуации в мире – неудивительно, ведь этот смотр заметнее остальных европейских фестивалей откликается на происходящее.
Члены жюри старались в ответах сделать акцент на культурную составляющую Берлинале, но элегантно игнорировать острые вопросы удалось только Верховену: «Меня волнует качество фильмов, а не наличие или отсутствие в них политического месседжа. Я приехал смотреть кино и жду разнообразия и энтузиазма. Как от фестиваля, так и от Германии в целом». Остальные так или иначе комментировали повестку дня: иногда шутливо, как мексиканский актер Диего Луна, сказавший, что он здесь, «чтобы узнать, как рушить стены, так как именно в Берлине есть эксперты в этом вопросе». После чего пообещал привезти эти знания в Мексику. «И в Америку!» – подхватила Мэгги Джилленхол, заявившая также, что сейчас «прекрасное время, чтобы быть американкой на международном фестивале, слышать и слушать разные голоса, вдохновляться».
Не обошлось и без упоминания России, хотя заданный на пресс-конференции одним из журналистов вопрос о том, почему второй год подряд в конкурсе нет ни одного российского фильма – не из-за Сирии ли? – все сочли неуместным, учитывая, что жюри не имеет отношения к отбору фильмов в программу. Тем не менее и Верховен, и остальные судьи постарались прокомментировать затронутую тему. Немецкая актриса Юлия Йенч призналась в любви российским коллегам, Верховен – к российскому кино, а исландский художник Олафур Эллиасон подытожил сказанное, заявив, что «культура объединяет», и назвав Берлинале смелым фестивалем.
В этом году организаторы и правда пошли на риск, выбрав в качестве фильма открытия дебютную ленту – драму «Джанго» французского режиссера Этьена Комара. Картина посвящена музыканту Джанго Рейнхардту, цыгану, пережившему войну в оккупированной Франции во многом благодаря таланту, перед которым не могли устоять даже презиравшие Джанго из-за его происхождения немецкие офицеры. В добровольно-принудительном порядке его зовут в тур по Германии, обещают полные залы небывалой величины, встречу с Геббельсом, а то и с самим Гитлером. Надо всего лишь выполнить ряд условий, абсурдных, регулирующих, какой должна быть исполняемая музыка, уничтожающих на уровне нот ее свободный дух, который – однажды услышанный – заставляет тех самых офицеров пускаться в пляс. Пугаясь почти гипнотической силы этого звучания, смеси цыганских мотивов с мотивами «черными» – блюзовыми, не менее «неугодными», они хотят искоренить эту музыку и использовать талант исполнителя для «верных», арийских мелодий. Джанго, сопротивляясь, бежит, спасая самое ценное. Не только жизнь, но и музыку.
Незамысловатый фильм, в котором есть и «хорошие» фашисты, и обязательный антагонист, и верные женщины, и femme fatale... Герой, сыгранный Редой Катебом, почти не смотрит в камеру, пряча лицо за шляпой. Да и оператор охотнее ловит руки героя, искалеченные давним пожаром, скрюченные, парализованные пальцы, порхающие по гитарным струнам. В «Джанго» много музыки, она больше актеров может сказать о заложенном в фильме на уровне лежащей в его основе реальной истории трагическом движении, она – центральный персонаж, говорит сама за себя, упрощая задачу всем остальным. В ней самой – сопротивление, которого не хватает героям, бунт и протест, который они держат внутри ради спасения. И себя, и своего искусства. Музыки, которая в финале из цыганского джаза превращается в цыганский реквием, написанный и сыгранный Рейнхардтом в мае 1945 года в уже свободной Франции в память о погибших цыганах. Забытых жертвах войны, игнорируемых в большинстве фильмах о Холокосте. Нации, до сих пор сохранившей в каком-то роде маргинальный статус и одновременно свободный дух кочевой жизни и музыки, которую не в силах оккупировать и подчинить правилам. И если «Джанго» ценен, то не своей далекой от совершенства художественной формой и не как выдающаяся режиссерская работа, а как политическое и социальное высказывание. И такое начало фестиваля – в духе Берлинале.
Берлин
