Дмитрий Ольшанский Борис Акунин, плавно перемещающий свои сюжеты все ближе и ближе к концу прекрасной эпохи, добрался-таки до 1900 года - времени незакрытых бледных ног Брюсова, антихриста Мережковского, отца-дьявола Сологуба и акунинского соавтора по "Чайке" Чехова, предлагавшего всю эту теплую компанию символистов забрить в солдаты. Два новых романа из жизни декадентов, "Любовник Смерти" и "Любовница смерти", посвящены смерти и смертью же озаглавлены. Логично, если вспомнить о том, что предыдущие жертвы романиста, сытые мудрые русские люди 1880-х, прощание с жизнью не смаковали, в то время как дети их, ужасно любившие красиво говорить, только и твердили, что о погружении во мрак и расставанье с надоевшей жизнью - а тут и детективный сюжет подоспел, и сам Акунин декадентов умирать заставил, только уже не в стихах, а вроде как на самом деле.
Однако при том, что материал беллетристу попался на редкость благодатный, сами романы вышли провальными - и не потому даже, что механическая стилизация простонародной речи в "Любовнике Cмерти" и велеречивого символистского косноязычия в "Любовнице" утомляют, и утомляют сильно. Не потому, что терминатор-Фандорин окончательно изжил свою, теперь уже и для самых непонятливых (увлеченных) безликую и однообразную личину - не случайно в двух новых историях его называют Неймлес (Безымянный). И не потому, что Акунину, компилирующему плохие голливудские фильмы и переводные англо-американские бестселлеры, до сих пор кажется, что если чем и пугать читателя - так это непременно тайными обществами (тех самых "любовников смерти"). Беллетристу невдомек, что только глубоко провинциальное, в сущности своей инфантильное сознание склонно устрашаться "мировым заговором" во всех его проявлениях - человеку несколько более искушенному скромные, "мелкобуржуазные", убивающие богатого дядюшку злодеи куда интересней. Ведь именно они, а вовсе не изобретенные кинематографом монстры, воплощают тот вочеловеченный, христианский масштаб зла, с которым имеет дело литература (и детективная в том числе). И все-таки беда с новыми романами Акунина не от того.
Детектив как жанр имеет дело прежде всего с загадкой. Подобно тому, как всякая тайна может быть раскрыта и рассказана, криминальная загадка также нуждается в отгадывании, в изощренном ходе мыслей и, поскольку перед нами текст, в словах. Невозмутимые объяснения Холмса, осторожные беседы мисс Марпл - вот подлинный двигатель интриги в детективе, основной инструмент, с помощью которого автор, а за ним и читатель продвигается к развязке. Мы в буквальном смысле слова цепляемся к словам - и тогда для нас, вслед за удивленным Ватсоном, дело становится поистине "элементарным". Не то у Акунина. Вопрос о том, "кто убил", не имеет в его "любовниках" и "любовницах" никакого значения - кому бы ни было приписано злодеяние, кем бы из героев ни были озвучены преступные реплики, мы поглощены совершенно другим, в некотором роде антидетективным и антилитературным процессом. Этот процесс, образующий стержень акунинского действия, есть преследование злодея, и вместо чудаковатого сыщика в романах Акунина перед нами предстает идеальный преследователь, охотник. Проще говоря, пес. А потому и ближайшая ассоциация к этим романам - вовсе не дедуктивные успехи мистера Холмса, но ретивые погони заведующего подотделом очистки П.П. Шарикова. А вот и типическое содержание акунинских "детективов": "Пес извернулся, спружинился и вдруг ударил в дверь здоровым боком так, что хрястнуло по всей квартире. Потом отлетел назад, закрутился на месте, как кубарь под кнутом, причем вывернул на пол белое ведро... Где у них черная лестница?.. - соображал пес. Он развернулся и комком ударил наобум в стекло, в надежде, что это вторая дверь. Туча осколков вылетела с громом и звоном... В запертой ванной по стенам что-то запрыгало, обрушились тазы, дикий голос Шарикова глухо проревел за дверью:
- Убью на месте..."
В том месте повествования, где Холмс, пошедший по неверному логическому следу, берется за трубку или скрипку, разочарованный герой Акунина испытывает примерно следующее: "Котяра проклятый лампу раскокал, - ответил Шариков, - а я стал его, подлеца, за ноги хватать, кран вывернул, а теперь найти не могу". Что тут скажешь? Догнать, схватить и крепко приложить злодея об пол - безусловно, намерение благородное, однако Борис Акунин, наводняющий свои сочинения подобными приемами, или, точнее выражаясь, ухватками, вряд ли может считаться автором детектива - старинного и трудного жанра, конфликт которого отнюдь не исчерпывается безудержным желанием "разъяснить сову".
Герой, не имеющий собственного языка, не способен изобличить преступника. Он в состоянии лишь ударить его по лицу подручным предметом, используя отрывистые выкрики вроде "стой!", "лови!", а то и булгаковского "абыр!". И потому резонным будет предположить, что Акунин, уже наделивший своего героя собачьей хваткой, в следующем романе, посвященном двадцатому веку, подарит Фандорина также и шариковской военной службой - "на колчаковских фронтах".
