От кабаре до Колымы

У портрета Саломеи Андрониковой. Фото Павла Смертина/ТАСС

Куратор Елена Каменская с научным консультантом Еленой Яковлевой в главном музейном здании на Петровке сделали выставку красивую и страшную. Из десятков музейных и частных собраний, из Мариинского театра с помощью общества «Мемориал» они сложили панораму, где у многих работ уточнены названия-датировки и герои, и панораму, в которую вклинилась история «Художник и власть», включая впервые показанные документы из архива ФСБ. Шухаев был одним из учителей Зураба Церетели, и, надо думать, благодаря ему эта выставка и состоялась.

Два рисованных Арлекина, долговязых и будто бескостных, словно не ногами-руками, а цветными рукавами и трико выделывают они свои трюки, обрамляют проекцию с двойным автопортретом Шухаева и его друга Александра Яковлева в виде Пьеро и Арлекина. После сезанновских «Пьеро и Арлекина», что хранятся сейчас в Пушкинском, идея парадного портрета в непарадных ролях уже не была открытием, но для художников стала меморией, напоминая о том, как Шухаев–Пьеро и Яковлев–Арлекин появились в поставленной в 1910-м Мейерхольдом (в его театре-кабаре – «Доме интермедий Доктора Дапертутто») пантомиме Шницлера «Шарф Коломбины».

Позвав в Пьеро непрофессионала, Мейерхольд вряд ли раздумывал над тем, что у Шухаева впереди – и эскизы к его, мейерхольдовским, экспериментам с комедией дель арте (шухаевская площадь итальянского города – не хуже ренессансных ведут, разве что с развевающимся над их архитектурным спокойствием бельем, в Италии, впрочем, чертой вневременной – так и не пригодилась, поскольку постановка не состоялась), эскизы для пьес Никиты Балиева в его парижской «Летучей мыши», для поставленной в Гранд Опера «Семирамиды» антрепризы Иды Рубинштейн… для Мариинки (тогда – Кировского театра), для киевских театров – а во время ссылки для Магаданского театра имени Горького, а потом, уже в Грузии, – для тбилисских театров, причем Шухаев станет главным художником Театра имени Марджанишвили. Позвав непрофессионала, доктор Дапертутто тем не менее скоро ему сказал: «Бросайте свою академию и вступайте на сцену, актер вы первоклассный, художник – неизвестно, какой из вас выйдет».

Несмотря на академическую выучку, несмотря на то что шухаевское искусство причисляют к неоклассицизму, несмотря на всю основательность, иногда как поставленная точка, некоторую скульптурного толка тяжеловесность его картин и сепиевых портретов, они артистичны. Они если и не играючи сделаны, но все ж таки легко, с игрой – и рассчитаны на то, чтобы выглядеть эффектно. И когда в 1917-м он пишет первую жену Елену, помещая ее, как в старинном портрете или в какой-то мизансцене, в арку, на манер старинных же портретов дотрагивающейся рукой до броши – но главное, с почти физическим ощущением шуршания складок монументальной юбки. И когда он в том же памятном 1917-м делает лаконичный натюрморт со щеткой, совком и газетой – и когда уже в начале 1920-х, перебравшись через Финляндию во Францию, живописует другой натюрморт, где груша нарциссически глядится в начищенную до блеска кастрюлю, прекрасно понимая, какой колоритный ансамбль получается от сочетания ее зеленовато-бежевой кожицы, серого металла и обнимающей все это хозяйство изумрудной драпировки. И когда в 1914-м что-то вдруг его надоумило взяться за «Поклонение волхвов», да не дало сбыться планам, оставив этюды с животными, будто он не ясли в хлеву собирался изобразить, а Ноев ковчег: там и киви, и антилопа, и зебра с пушистым, сепией набросанным хохолком. Во Франции он пишет похожую на нутро раковины бухту Коллиура, того самого, где в начале века появился фовизм, – и сепией рисует озорную круглолицость Балиева.

Советская власть этот французский вояж вернувшимся в 1935-м Шухаеву и его второй жене Вере припомнила. Художника заподозрили в измене родине, в шпионаже и контрреволюционной деятельности и вместе с женой сослали на Колыму. По счету этот зал в музее – один из срединных, с одной его стороны находится небольшой карандашный портрет Сталина, с другой, в тупике, – впервые показаны архивные материалы ФСБ по «делу Шухаевых», распечатанные в большом формате, они висят в несколько рядов, молчаливо и жутко составляя отдельную стену: анкета арестованного, причины ареста («контрреволюционная разведывательная работа в пользу иностранного государства»), само «дело № 992», чье-то ходатайство к Берии с просьбой помочь, документ об окончании дела за той же подписью, что и об аресте. Ссылка произошла уже после того, как Шухаев собирался сделать для выставки гигантское, 4х3 м, полотно «Молотьба» – судя по эскизу, работа почти соцреалистического толка. В ссылке его спасал, насколько это возможно, театр – после перевода в 1940-м в Магадан художник оформлял Дом культуры – будущий Магаданский музыкально-драматический театр Горького.

А после этого зала – раз, и комната с натюрмортами, где вперемешку «до» и «после», два огромных, как главных героя, батона, найденных еще тогда, в Нормандии, и «Колымские цветы». Потом – это Тбилиси, Театр Грибоедова и Театр Марджанишвили, еще один арест, а если станковая живопись, графика – уже совсем иные. Не шаржи для журнала Vanity Fair с Ататюрком в смешных очках и с похожим на ворчливого Санта-Клауса Бернардом Шоу, не холодная красота Саломеи Андрониковой в расстегнутой блузе, а, например, галерея портретов деятелей культуры, но это – просто портреты, без прежнего артистизма. И даже трехчетвертной ракурс Рихтера написан без той энергии, что была в трехчетвертном повороте Стравинского. Дальше – эскизы к холстам «На полевые работы» и «В честь 50-летия Советской власти» – по-своему красочные, но скучные, почти соцреалистические по духу. Это история не про то, как Шухаева ломали, но и про это – тоже. Про то, что осталось в скобках висящих в самом начале автопортретов 1917 и 1955 годов.