"Звезды у меня нет"

I. Гр. Н.П. Игнатьеву(1)

1.

28 декабря 1877

о. Халки

Милостивый Государь Николай Павлович,

Мне очень было жаль, что я не мог приехать поздравить Вас ни 6 декабря(2), ни на Рождество: мне нездоровилось и я долго не выходил на воздух.

Вы теперь в Петербурге и хотя, конечно, чрезвычайно озабочены и заняты, но, верно, не забудете и обо мне. Вы один из тех немногих людей, которые успевают не только подумать обо всем, но и сделать все. Вы, конечно, не забыли наш разговор о возвращении на Службу, о консульстве в Измаиле, о журнале в Москве, для которого Вы бы желали мне найти капиталиста и т.д. Вы сами тогда согласились, что я могу быть как литератор полезнее многих других при нынешних обстоятельствах. Хотя, и будучи консулом, я старался исполнить свой долг, но деятельность эта (в последнее время особенно) стала так узка и бедна, что многое в человеке должно по самому роду этих занятий пропадать даром без пользы и без следа. Самая жалкая посредственность может достигать теперь почти тех же результатов, которых достигнет в этих узких рамках (и среди зазнавшихся единоверцев и одноплеменников наших), самый щедро одаренный и развитой человек.

Конечно, на литературном поприще я надеюсь сделать больше пользы, чем на консульской в глухой провинции: Турции, Молдавии или Греции. Таково и Ваше мнение. Но надо же наконец какое-нибудь спокойствие, какую-нибудь обеспеченность? Настоящее положение мое не дает мне возможности ни спокойно смотреть на завтрашний день, ни исполнять своих обязанностей относительно людей, которым я должен.

Я два раза писал в Москву П.М. Леонтьеву(3), предлагая ему условия для переселения моего в Москву. Он, по-видимому, тоже этого желал, когда говорил обо мне с Губастовым(4). Ответа еще нет, и я жду его каждый день.

Очень может быть, что мы и не сойдемся с редакцией в условиях. Что тогда делать? может быть и Вам не посчастливится найти для журнала человека с капиталом и умом.

Одно останется - проситься опять на службу, так как мы с Вашим Превосходительством говорили. Вы и тогда согласились, что необходимо подождать ответа от редакции и прибавили еще и о возможности сделать меня редактором журнала.

Поэтому я и считаю себя вынужденным повременить немного и обращаться сейчас же с официальной просьбой о возвращении моем на службу. Я буду ждать каких-нибудь известий или от Вашего Превосходительства, или от редакции "Русского Вестника".

Однако я надеюсь, что Вы не откажетесь приготовить почву, пользуясь Вашим теперешним пребыванием в Петербурге. Ваше давнишнее расположение ко мне и то более короткое знакомство со мною, к которому привела моя теперешняя жизнь в Царьграде, позволяют мне рассчитывать на это.

За какое бы Вы дело ни взялись в мою пользу - я уверен, - что успех будет. У Вас счастливая звезда. Дарования Ваши велики, это Вы сами знаете, деятельность неутомима, но и счастливая звезда ведь точно так же дар Свыше, как и способности разнородные и как неутомимая энергия. Вы как сами человек религиозный, разумеется, согласитесь с этим.

Мне счастья не было почти ни в чем. Звезды у меня нет. Но я верю, если Вы возьметесь хоть мимоходом среди многочисленных забот Ваших и за мои дела (по журналу ли, по службе ли), но возьметесь за них искренно, то и у меня пойдет все лучше прежнего.

Пусть я проживу только еще лет 15, не больше(5), пусть судьба хоть поздно, но освободит меня от той тюрьмы неизвестности, несправедливости и слишком уже нестерпимых иногда вещественных стеснений, в которых она меня до 42 лет держала, и Вы увидите, что результат превзойдет Ваши ожидания (конечно, я говорю не об измаильском или каком-нибудь адрианопольском пропитании, а о чем бы то ни было лучшем, более широком). В звезду мою я не верю. Но сознаюсь, я фанатически верю в себя, верю в то, что у меня есть что сказать и что сделать для той отчизны, которую мы оба с Вами, Николай Павлович, так любим.

Честь имею быть с глубочайшим почтением Вашего Превосходительства покорнейший слуга

К.Леонтьев.

P.S. Не знаю наверное, позволяют ли мне приличия в этом письме засвидетельствовать мое уважение Екатерине Леонидовне(6) и поблагодарить ее от всей души за столь лестный для меня упрек, который был мне передан через Губастова?

Я не умею хорошо отличать тонкие оттенки подобных социальных приличий и потому ужасно всегда боюсь попасть в беду и при всем добром желании, сделать как следует - того и глядишь, что и осмеют или осудят.

2.

29 октября 1878

Сельцо Кудиново

(Калужская губ. почта станции Щелканово)

Милостивый Государь граф Николай Павлович,

Я не без основательной причины замедлил выразить Вашему Сиятельству ту признательность и искреннюю радость, которую пробудил во мне Ваш радушный ответ на мое, как Вы говорили, "оригинальное" письмо. Я и не подозревал, что оно оригинально, но теперь, обдумавши, я вполне согласен с этим названием: да! в наше печальное время откровенность, искренность и теплота, конечно, оригинальны.

Ваше Сиятельство думаете, что Вам болгарским князем не бывать. Позвольте мне сказать по этому поводу несколько слов. В глуши и забвении, в котором я теперь живу, я все-таки никак не могу оставаться равнодушным к ходу нашей политики и к восточным делам. Подновив мои размышления прошлогодней поездкой в Петербург, я внимательно слежу за тем роковым свершением исторических судеб наших, которым никакие усилия наших врагов надолго не могут положить преград. Славянский или лучше сказать Восточный великий союз государств с Царьградом во главе сложится сам собою, и никакие Плевны(7) или берлинские трактаты(8) потока не задержат надолго. Англия разлетится в прах при первом столкновении.

И тут есть fatum, звезда. Англия есть сила охранительная; славянство сила новая, передовая; старое должно отойти и дать дорогу. Англия станет Голландией после войны с нами. Я сам, как Вашему Сиятельству известно, уж, конечно, не прогрессист, и мне английский торизм очень нравится, как нравится мусульманская патриархальность и т.п. Папа и Шейх-уль-Ислам(9) душе моей понятнее, чем Гамбетта, Вирхов и даже Чумаков(10)... Но разум и политический смысл говорят мне иное. Торизм, мусульманство, папство - силы отходящие, и хотя славизм не выразил еще ясно принципов своих и не выработал еще никаких своеобразных форм, достойных изучения и даже подражания, одним словом, форм исторических, то тем не менее даже и не будучи русским, а только понимая ясно современную историю, я предсказал бы торжество славянству уже по тому одному, что только оно одно загадочно (то есть чревато каким-то великим будущим, будущим, быть может, даже только отрицательным, а не зиждущим, но все-таки великим).

Вот с таким-то твердым убеждением в нашем успехе, следя внимательно и без всякого личного интереса за событиями, я вижу и угадываю ту особую роль, которую назначено играть болгарскому народу в среде славян. Я был не доволен болгарами за слишком грубую и неосторожную борьбу против Вселенской Патриархии (на престол которой, сохраняя с ней связь, мы можем без труда посадить со временем русского монаха); я боялся, чтобы в колыбели русских преданий наших не произошел разрыв; я хотел тогда об этом говорить, печатать: меня никто не слушал, никто не помогал мне... но, может быть, это было и к лучшему, обошлось без разрыва церковного с греками, а чисто политический антагонизм с ними ничего не значит; политически они так или иначе будут вынуждены подчиниться нам, при сохранении православного единства. Раз опасность церковного разрыва с греками устранена благоразумным воздержанием в то время, я как русский не могу не радоваться успехам болгар и их быстрому освобождению. Сама отсталость их и географическое положение таковы, что на них нам легче, чем на всех других славян, наложить русскую печать. Болгария должна стать краеугольным камнем Всеславянского здания, из нее как из центра должны исходить токи славянского единения. Раз понявши так серьезно значение Болгарии, станет ясно, до какой степени важно, чтобы династия у болгар была русская. Болгарам делает большую честь то, что они сами понимают, по-видимому, что слухи о русских кандидатурах все держатся крепко, а о немецких Принцах, слава Богу, и помина нет!

Теперь стали писать, что после Вас вторым кандидатом является князь Дондуков(11). Я его не знаю и потому не сужу; зная Вас, натурально я радуюсь несравненно больше за Россию и Болгарию, когда слышу о Вашей кандидатуре, чем об его успехах. Но, с другой стороны, конечно, и Дондуков a priori мне нравится больше западного Принца. Дело не в том одном, чтобы династия будущая была дружественна России в случае вооруженной борьбы; Россия может заставить идти с собою рука об руку в такие минуты; она заставила румын; дело в том, чтобы был дух русский, православный, хороший, чтобы внутренняя связь была прочна. Вот почему было бы счастьем, чтобы на болгарское княжение сел русский и особенно такой живой и в то же время православный русский, как Вы. Разумеется - Дондукову легче, вероятно, теперь, будучи на месте, действовать в свою пользу. Но... у Вас - Вы знаете это сами - есть, кроме дарований Ваших и Ваших заслуг, есть звезда. Я не верю, по правде сказать, в продолжительность Вашего удаления: все это скоро изменится. Вы сами, мне кажется, верите в счастье?.. Вы однажды в Турции, когда хлопотал (в 67 году) о консульстве, сказали мне:

- Нужен случай, нужно во всем и счастье, а пока обстоятельства не сложились - вы хоть с неба звезды хватайте, ничего не будет...

Вопрос о "звезде" этой нисколько не уменьшает заслуг и способностей. Наполеон I верил в свою звезду. Престарелый уже Людовик XIV сказал побежденному маршалу Вильяру(12): "A notre age, Marechal, on n"est plus heureux!"(13) А прежде он был очень долго счастлив.

Случайность одна может на миг возвысить человека, но как без "звезды" никакие способности не помогут (это мы видим очень часто!), так и без дарований и заслуг человек не может держаться долго на высоте событий. Обстоятельства заставили Вас теперь удалиться, но что ж мы видим?..

Сам Бисмарк, как слышно, начинает потворствовать возвращению русских к чему-то подобному Вами заключенного Сан-Стефанскому договору...

И года не пройдет как Болгария опять протянется до Эгейского моря и ворот Царьграда, и тогда скажут: "Ведь мы пришли к тому именно, чего достиг прежде нас Игнатьев в Сан-Стефано!"

Вот и причина обновления чувства у болгар. А если болгары станут твердо на этом, кто может им помешать? Правительство, вероятно, уступит их воле в подобном случае. Хотелось бы верить, по крайней мере! Хотелось бы верить в русское чувство наше, хотелось бы верить в национальную будущность Болгарии! Я говорю именно в национальную, а не в одну политическую; политическую будущность, без всякой народной физиогномии можно иметь и с немецким Принцем. И какая-нибудь отвратительная Бельгия имеет государственную независимость. А для славян этого мало; надо приобрести физиогномию, а без русского человека в этой еще, слава Богу, сырой Болгарии физиогномии национальной не будет. Даже и теперь кой-что мне там не нравится. Под именем русским вводятся, я нахожу, слишком западные порядки.

О моих делах что сказать? Они так невеселы, что даже мне и стыдно иногда говорить о них. Вот у меня-то нет "звезды". Некстати заболел в 71 году, не вовремя уехал с Востока, не вовремя поправился в здоровье; "новые люди" вовсе не знают меня и не думают обо мне, кто знает, тот не у дел. В столице жить постоянно - денег нет, и после каждой поездки надо расплачиваться с Катковым срочной и принудительной работой. Политические мои мнения глохнут в сердце моем без исхода; они не подходят ни к Каткову, ни к петербургской журнальной демагогии, они слишком самобытны. Брошюры издавать - надо средства свои или громкое имя, безвыходный круг! Большую часть года надо жить в своей деревне, живя в деревне, не получишь хорошего места, не получив места и не имея чем вносить в банк, надо ждать, что через два года продадут с аукциона и это самое имение, не доходное, положим, но доставляющее мне убежище покойное, здоровое, красивое и дорогое для меня по воспоминаниям детства и молодости, убежище, в котором я, по крайней мере, могу писать.

Вот мои дела, Николай Павлович! Вы понимаете, что я должен иногда чувствовать, и подумавши об одиночестве моем, Вы еще яснее угадаете, до чего мне было радостно получить Ваш ответ.

Благодарю Вас тысячу раз за Ваше желание быть мне полезным, но, боюсь, осуществимо ли оно. "Рука Божия отяготела на мне!" Надо молиться и ждать еще худшее терпеливо.

Прошу, Ваше Сиятельство, передать мое глубочайшее уважение Екатерине Леонидовне и княгине Анне Матвеевне(14). Я не забыл и никогда не забуду их радушной благосклонности ко мне в Царьграде.

Я глубочайшим почтением имею честь быть Вашего Сиятельства покорнейший слуга

К.Леонтьев.

3.

Адрес: Брюлевский дворец;

Редакция "Варшавского Дневника"(15)

21 марта 1880 года

Варшава

Милостивый Государь граф Николай Павлович!

Письмо Вашего Сиятельства от 31 января только недавно здесь в Варшаве получено мною. Оно долго пролежало в Калуге, из которой я сюда был вызван вовсе неожиданно для сотрудничества в обновленном Князем Голицыным(16) "Варшавском Дневнике". Не имевши никогда ни малейшей наклонности к срочной и спешной газетной работе, я поехал сюда единственно в ожидании обещанного мне весьма положительно цензорского места в Москве, но до сих пор ваканция не открывается, и я начинаю иногда подозревать (может быть, и ошибочно), что и тут не замешалось ли то неудовольствие на мою литературную деятельность, о которой Вы мне говорили. Пусть будет воля Божия! Видно, нужно писать не то, что думаешь даже в самом консервативном духе! Каяться, разумеется, грех в этом, когда защищаешь Святыню. Лучше претерпеть за это от людей, которым эпитета настоящего я не позволю себе дать в письме к Вашему Сиятельству, потому что он должен быть слишком груб. Я замечу только, что этим мудрецам, о которых Вы мне писали, не мешало бы брать с Вас пример - Вы не читали моих статей в "Востоке", но если бы кто-нибудь мог быть недовольным ими, так это именно Вы; я там очень бранил болгар и все за Патриархию и потрясение Церкви, которое они произвели своим нетерпеливым "либерализмом", тогда как, и оставаясь в канонической связи с "Вселенской Патриархией", они немного позднее, при явной слабости Турецкой империи, могли бы достичь все того же освобождения и отобрать у Греков все, что им нужно, не нарушая даже и тени церковных уставов и преданий. Хотя и Вы сами одно время советовали им то же и даже указывали на возможность возведения славян на Патриарший трон, но все-таки, соглашаясь в этом главном пункте со мною, Вы бы могли скорее, нежели кто-нибудь из власть имеющих досадовать на меня за слишком резкие нападки мои за то, что я в этих статьях "Востока" назвал "русским болгаробесием". Однако я уверен, если бы Вы их прочли, Вы сумели бы отделить основную мысль от резкой формы и отдали бы справедливость тому религиозному и гражданскому чувству, которое руководило прямым и честным пером. Пыл консерватизма или реакции очень легко на практике (на службе, например)умерить в наше неохранительное время, а вот как придать его нашим деятелям? Ну, не воля ли Божья во всем этом? Вы понимаете все это и знаете меня, говорите, но Вы, по словам Вашим, не можете ничего теперь для меня сделать, а те, которые могли бы, видно и на Вас не похожи и меня не знают!

Не знаю, как благодарить княгиню Анну Матвеевну и Катерину Леонидовну за их память. Прошу передать им мое глубокое уважение.

С глубочайшим почтением честь имею быть Вашего Сиятельства покорный слуга

К.Леонтьев.

4.

К.П. Победоносцеву(17).

С. Кудиново (около станции Щелканово)

1880 г. Мая 27.

Ваше Высокопревосходительство!

Прежде всего почтительнейше прошу простить мне, что я принужден прибегнуть к дружеской руке для изложения Вам моих чувств и мыслей.

Я приехал к себе в деревню совсем больной и расстроенный и, почерк мой был бы в этом состоянии до того дурен, что он затруднил бы Вас донельзя.

В надежде на снисхождение Ваше, обращаюсь к делу.

Высокое внимание, которым Вы удостоили литературную деятельность мою в Варшавском Дневнике, побуждает меня обратиться с полной откровенностью по поводу этой газеты.

Настоящее время, по случаю назначения нового генерал-губернатора в Царство Польское, может быть, самое благоприятное время для поддержки органа, который Вы сами признаете за самый прямой в защите глубоко потрясенных охранительных начал отчизны нашей.

Какая-нибудь незначительная сумма тысяч в десять (или даже меньше) дала бы редакции возможность передышать до зимы во все время летнего застоя.

Я уверен, что рекомендация Вашего Высокопревосходительства генерал-адъютанту Альбединскому(18) не могла бы пройти бесследно. Но если бы даже и предположить, что новый генерал-губернатор остался бы равнодушным к этому ходатайству, то неужели для подобного ничтожного и единовременного вспоможения не найдутся и другие источники?

Путешествие мое в Петербург и Москву было предпринято мной по моей собственной инициативе и на мой собственный страх именно с целью сделать для "Варшавского дневника" все, что только можно сделать. Я встретил везде (даже и в редакции Каткова(19)) самое, по-видимому, искреннее сочувствие и, скажу даже не стесняясь, что у г. Каткова я был принят с таким особенным вниманием, к которому вовсе не привык и которым уж, конечно, избалован до сих пор, не был. Было бы в высшей степени обидно (даже в смысле общих целей), если бы после всех тех изустных и письменных отзывов, которые мы с Князем слышали и читали, нас оставили бы всех без поддержки в трудную для нас минуту. Какова бы ни была дальнейшая судьба нашей редакции, удастся ли перевести ее Князю Голицыну в Петербург для открытия там более широкого и влиятельного поприща, или останемся мы в Варшаве, - искусственная поддержка мне кажется теперь необходима. Князь, я знаю по чувству весьма понятному [не] станет просить об ней, особенно [...]менно. Он, вероятно, побоится того нестерпимого для горячо убежденного человека упрека, который делают иногда люди, говоря:

- Это его вина, вольно же ему было начинать дело с небольшими средствами.

Но, Ваше Высокопревосходительство, я позволю себе сказать, - дело не в нем, не в человеке, и не в правоте, или практической неправоте его как редактора, дело в возможности печатать известного духа статьи, и больше ничего. Я считаю большой жестокостью в наше время винить человека за то, что он осмелился верить в успех благородного дела!.. Борьба, которую мы оба, я и Князь Голицын, выносим, известна лишь Богу и немногим лицам, знающим нас близко с этой стороны. Но тем, кто наших личных обстоятельств не знает и знать, положим, не обязан, достаточно обратить внимание лишь на то, на что Ваше Высокопревосходительство позволили обратить Ваше внимание - [на] дух издания, на цель его. Позволю сравнение. Если бы в то время, когда [Скобелев] переходил Балканы почти без провианта и обозов, кто-нибудь сказал бы:

- Не надо поддерживать его потому, что это слишком смело...

Что бы было?.. Но его поддержали, как могли, и русское оружие покрылось славой... Вот мы в каком положении... Мы без провианта и обозов пустились в поход... Пусть мы виноваты, пусть мы дерзки; но эта вина, эта дерзость - признак веры в то, что еще найдутся в России люди, которые дадут помощь и поддержат...

Прошу Вас верить в то, что Князь не знает, живя в Варшаве, о том, что я Вам отсюда об этом пишу.

Ту записку, которую я Вам читал, я, правда, послал ему на прочтение, прежде чем представить Вам ее на дело.

Но цель этого письма более прямая - просить рекомендации или, проще, денег для передышки до зимы, или до тех пор, пока все те меры для распространения издания, которые я принимал, проездом через Петербург и Москву, принесут плоды.

Князь, повторяю, едва ли бы стал просить об этом; во-первых, у всякого свой характер. Я, может быть, откровеннее, или легче сердцем в этого рода делах; или в людей больше верю... Или я смелее действую потому, что мое стороннее все-таки ходатайство, если не поможет делу, то и повредить ему не может. Чем же редактор виноват, что я мешаюсь не в свои дела?... Наконец и то сказать - не я предпринял дело; не я редактор. Мне не стыдно просить за другого и даже без его прямого разрешения. Я могу относиться к этому делу двояко: просто как посторонний человек, сообщая Вам доверительно о затруднительном положении издания, которое мы оба с Вами находим полезным и еще более как автор статей, которые Вы одобряете и которые ни у какого другого редактора, кроме князя Голицына, никогда помещены быть не могли несмотря на все мои долгие прежние усилия (лет около двадцати).

Я сделал, говорю, все, что мог в столицах; литераторы обещали на[м] статьи и всякого рода нравственную поддержку. Сверх того, я был у разных лиц, могущих более или менее повлиять на увеличение подписки (у обоих Московских Викарных Епископов, у Попечителя князя Мещерского20 и т.д.). Некоторые московские богатые купцы, как мне сказывали, начинают интересоваться "Варшавским Дневником"... Все это так; но я знаю, что Князю теперь очень трудно, и что всякий день требует от него расходов на содержание персонала, не только не излишнего, но даже недостаточного, ибо он сам вынужден убиваться над корректурой; и только твердость Князя и физическая его сила могут это выдерживать; я бы не мог, например, этого вынести.

Но, разумеется, говоря в его пользу, я забочусь и о себе, или, вернее сказать, о возможности говорить ту правду, которая многим, и в том числе Вам, понравилась и, которую высказывать публично я могу только в таком органе, который бы зависел или от меня самого, или от этого энергичного и даровитого единомышленника моего. Прибавлю, что, судя по его письмам, он не отчаивается еще в успехах; но я, признаюсь, боюсь больше его и потому решаюсь действовать самовольно в его пользу. Лучше бы было, если бы никто не хвалил статей наших, если бы никто не пробуждал бы нашу энергию и нашу веру в отчизну, в которую мы оба верить совсем было переставали; тогда бы мы знали, что ждать успеха для доброго дела в наше время нельзя. Жить самим нашлось бы чем с Божьей помощью и помимо этого бремени: но каково же видеть, что над всем охранительным и народным лежит какое-то роковое проклятие неудачи... Тут и слез мало... тут надо волосы и одежду на себе рвать и сокрушаться о том, зачем родился русским в такое время!

С глубочайшим почтением честь имею быть Вашего Высокопревосходительства покорнейший слуга

К.Леонтьев.

5.

О.А. Новиковой21.

22 дек[абря] 1882

Вам, я полагаю, не хуже моего известно, что на каждое дело можно смотреть с разных сторон, так что одно и то же может представляться и очень худым и вовсе не худым. Это я вот к чему.

Вы только что приехали; сын Ваш очень болен; сами Вы заняты, огорчены, озабочены... А я хочу Вас просить нарочно побывать у Каткова, заставить его решить наконец судьбу той рукописи (Матвеева)(22) и убедить его дать мне к празднику хоть 200 руб[лей]. Подождите порицать меня. Слушайте: с одной стороны, это, пожалуй, отвратительно накидываться на женщину с подобными просьбами, едва только она приехала и т.д. и т.п. Это точка зрения обыкновенных приличий и т.д. А с другой (с моей точки зрения) - это совсем иначе.

Боже! Боже! Да что же мне делать, наконец. Все соображения [нрзб]

И вдруг - является ангел-избавитель неожиданно, издалека - и все устраивается так просто и легко.

Я представляю Вам самим сообразить, насколько это "неловко" или "ловко" ходатайствовать за меня. Если это неловко, то мне остается только жалеть, зачем я не слепой, не безногий, не нищий у паперти и не шутя, завидовать им. Мне не до достоинства и т.п. нелепостей... Это раз.

А второе вот что. Катков, видимо, был при последнем свидании нашем расположен все сделать по-моему и 400 р[ублей] задатку дать; он еще недавно говорил с Ону(23)обо мне и соглашался с ним, что я могу нечто большее всего прежнего "сотворить"; так что "воды в Силоамской купели взволнованы", но "не имею человека, который бы вверг меня в них".

Не пойму, что за неприличие просто за человека, изнемогающего в борьбе, ходатайствовать?

Впрочем, я иногда глуп, а Вы всегда умны и надо верить Вам. Что можно и что нельзя.

Известите, что скажет консилиум о бедном "Саше".

Ваш К.Леонтьев.

1 Игнатьев Н. П., граф (1832 - 1908) - выдающийся дипломат и государственный деятель. В 1864 - 1877 гг. - посланник в Константинополе. В 1881 - 1882 гг. - министр внутренних дел.

2 Именины Игнатьева (день Святителя Николая, архиепископа Мир Ликийских).

3 Леонтьев П.М. (1822 - 1874) - однофамилец К.Н.Леонтьева, филолог. Соиздатель и соредактор (вместе с М.Н.Катковым) журнала "Русский вестник" и газеты "Московские ведомости".

4 Губастов К.А. (1845 - 1913) - дипломат, друг и постоянный корреспондент Леонтьева.

5 Почти точное предсказание. Леонтьев проживет еще около 14 лет.

6 Супруга Игнатьева.

7Город в Болгарии, взятый русскими войсками в ходе русско-турецкой войны 1877-1878 гг.

8 Подписанный 13 июля 1878 г. Берлинский трактат оказался невыгодным для России и славянских народов Балканского полуострова.

9 Шейх-уль-Ислам - название знатока богословия в исламе.

10 Гамбетта Леон Мишель (1838-1882) - французский политик, глава партии республиканцев. Вирхов Рудольф (1821 - 1902) - немецкий естествоиспытатель и политический деятель. Чумаков, правильно Чомаков (1819 - 1893) - болгарский общественный деятель.

11 Имеется в виду князь А.М. Дондуков-Корсаков (1820-1893). Командовал русскими оккупационными войсками в Болгарии после окончания русско-турецкой войны.

12 Вильяр (правильно Виллар) Гектор де, маркиз, потом герцог (1653 - 1734) - один из крупнейших французских полководцев XVIII века.

13 "Что касается нашего старого маршала, он не очень счастлив!" (фр.)

14 А.М. Голицына (1809 - 1897), теща Игнатьева.

15 "Варшавский дневник" - русская официальная газета в Царстве Польском, в которой Леонтьев работал помощником редактора с января по апрель 1880 г.

16 Голицын Н.Н., князь (1836 - 1893) - историк, публицист, государственный деятель. В 1879 - 1883 гг. - редактор "Варшавского дневника".

17Победоносцев К.П (1827 - 1907), государственный деятель, обер-прокурор Св.Синода (1880 - 1905).

18 Альбединский П.Пав. (1826 - 1883), генерал от кавалерии. В 1880 г. - Варшавский генерал-губернатор.

19 Катков М.Н. (1818 - 1887), редактор и издатель журнала "Русский вестник" и газеты "Московские ведомости".

20 Вероятно, имеется в виду князь В.П. Мещерский (1839 - 1914) - консервативный публицист, издатель газеты "Гражданин".

21 Новикова О.А., урожд. Киреева (1840 - 1925) - публицист славянофильской ориентации.

22 Имеется в виду роман Леонтьева "Две избранницы" (перврначальное название "Генерал Матвеев"), который М.Н.Катков так и не опубликовал. Первая часть романа в 1885 г. была напечатана в журнале "Россия".

23 Ону М.К. (1835 - 1901) - дипломат, приятель Леонтьева по посольству в Константинополе.