Рапорт в пять тысяч метров

Получив просимое, он как бы "перекрестил" нас и сказал:

- Да хранит вас Бог.

Он побежал домой, а мы, нагруженные ворохом всяких "вещественных доказательств", двинулись обратно в Особый отдел Губчека на Садовой.

Вещи сложили в бывшем кабинете Равикова и стали допрашивать арестантов.

Дворник отвечал охотно на задаваемые вопросы и все уверял, что он никакого отношения к большевикам не имеет, и просил отпустить его на свободу. Другой же арестант, захваченный в подвал при перестрелке, угрюмо сидел, опустив глаза, и упорно молчал. Но было заметно, что он чутко прислушивается ко всякому шороху извне.

Вольноопределяющийся моего отряда доложил, что в подвале хранятся драгоценности. Действительно, в одной из подвальных комнат я нашел дорогие картины Мурильо, Рембрандта и русских художников, золотые и серебряные вещи, блюда, подстаканники, ложки, ножи, статуэтки известных скульпторов, альбом в серебряной оправе, в котором было до 150 карточек особ царской фамилии, министров и чинов придворного ведомства, в малахитовом ларце нашли 180 золотых и 260 серебряных старинных монет и 4 кольца с бриллиантами. Под ящиком нашли папку с советскими деньгами - около полутора миллионов, а в ящике со старинным дорогим оружием под клеенкой нашли два с половиной миллиона рублей, из коих миллион семьсот тысяч украинскими, а остальные - царскими. Все это было перенесено наверх, переписано и опечатано моей личной печатью.

Когда я опечатал вещи, прибежал вольноопределяющийся с заявлением, что по Институтской улице в Чрезвычайку движется толпа. Так как никто не знал, что это за толпа и каковы цели ее, и так как можно было ожидать всяких неожиданностей, я решил принять меры к обороне, приказав выставить пулемет около дома, а команде собраться.

Лицо чекиста просияло при известии о наступлении толпы, очевидно, он надеялся на возвращение своих.

Но эта толпа робко приближалась. Оказалось, что это были родственники несчастных контрреволюционеров, попавших в Чрезвычайку, - пришли разыскивать живых или мертвых своих родных и знакомых.

На некоторых мужчинах были надеты фуражки с петлюровскими кокардами, что дало повод думать, что в город вошли украинцы. Узнав, в чем дело, я распорядился снять пулемет, но поставил внутренний и наружный караулы и приказал никого не впускать до прихода новой власти.

Но требования толпы, узнавшей, что Чрезвычайка оставлена большевиками и занята белогвардейцами, пропустить во двор и в помещения делались все настойчивее. Наконец мне донесли, что становится невозможным держать наружный караул.

С целью успокоить публику я вышел на балкон и хотел сказать несколько слов, но не успел я раскрыть рот, как в толпе раздался невообразимый крик, шум, стоны: "Большевик, большевик, бей его!" Многие угрожающе потрясали кулаками и палками и ринулись вперед.

Не понимая, почему мое появление вызвало взрыв такого негодования, я поспешил удалиться с балкона, а команде с большим трудом удалось оттеснить озверевших граждан угрозой открыть стрельбу.

Толпа продолжала бушевать. Так прошло минут десять, как вдруг раздались громовое "ура". Оказалось, что со стороны Александровской, по Садовой, движется к нам фаэтон, в котором сидели двое военных с национальным флагом. Их сопровождали семь конных солдат. Фаэтон подкатил к воротам. Из него вышли полковник и поручик. Публика бросилась к ним с жалобами, что какой-то караул не пропускает их, и, указывая на меня, просила дать им расправиться со мной. Толпа считала меня чекистом, захваченным в Чрезвычайке. Больше всего волновалась какая-то старушка, уверявшая полковника, что она знает меня, что я гулял с комиссарами в Купеческом саду, участвовал в облавах и даже арестовал ее сына. Полковник успокаивал народ, обещая все уладить, и просил не мешать ему выполнить свое дело. Приказав конвойным оттеснить толпу, он вошел во двор, где его встретил капитан, объяснивший, кто занимает Чрезвычайку и кто я. Я поспешил к ним, но едва только приблизился, как один из солдат выхватил шашку, и если бы вольноопределяющийся Д., забыв о ранении, не схватил солдата, то я лежал бы с раскроенным черепом. Я представился полковнику как командир отряда, объяснил ему вкратце, что было сделано нами за минувшую ночь, и предъявил ему мои документы.

Полковник очень благодарил меня, но при этом заметил, почему на мне такое странное одеяние. Только в эту минуту я понял, отчего так бушевала толпа: оказалось, что я до сих пор не снял с фуражки красной звезды.

Исправивши этот промах, я пригласил полковника в дом и показал ему все достопримечательности Чека. В кабинете, где были сложены ценности, конвойные обнаружили было желание познакомиться с ними поближе, но я остановил их, предупредив, что собранные веши нужны для следователя, и они не тронули их.

Здесь же находились и арестованные нами чекисты. Расспросив, при каких условиях они попали к нам, солдаты выволокли их на двор.

Одного из них во дворе мне удалось вырвать из рук избивавших их солдат под предлогом, что они необходимы следователю для опроса, а дворника потащили к гаражу и заставили открывать гараж, но, как только он сделал это, в него выстрелили, и он свалился мертвый в ящик, у стены гаража, где и застыл в сидячем положении. Толпа, видевшая сквозь заборы и ворота эту сцену, пришла в такое неистовство, что, сломив ворота, хлынула во двор и сад. Над убитым творились невероятные издевательства, плевали, били ногами, приговаривая: "Ага, так тебе и надо". Особенной экспансивностью отличались женщины. Чтобы предотвратить подобные сцены и над валявшимися в саду тремя чекистами, убитыми в подвале во время перестрелки, я приказал своим людям выдать их за расстрелянных контрреволюционеров. Так они и сошли за "мучеников красного террора".

Подобная же участь не миновала бы и второго нашего арестанта, если он хотя бы на секунду дольше остался на дворе. Но его удалось водворить в кабинет, приставив часовых со двора и с улицы.

Я повел полковника и адъютанта в Губчека, и, когда мы вернулись, подъехал автомобиль, из которого вышел немолодой господин в элегантном штатском платье, оказавшийся заведующим розыском Добр. армии.

Он обратился с вопросом: "Кто здесь начальник?" Я назвал себя, он представился и спросил, куда направлять арестованных. Я как-то машинально назвал ему квартиру моего дяди и Крещатик # 36, где помещался "коммунистический клуб".

Толпа все росла. Встречались уже и мои знакомые. Я узнал, что публика интересовалась моей личностью, причем толкам не было конца.

Было уже десять часов. Я заявил полковнику, что я и мои люди страшно утомлены, и отпустил их, приказав только отвести ко мне на квартиру арестованного коммуниста, а сам нагрузил экипаж опечатанными вещами, которые и спрятал у себя в комнате, составив опись при помощи капитана Н. и вольноопределяющегося Д., которым выдал из найденных денег по триста рублей царскими.

В это время улицы были заняты многотысячной толпой киевлян, торжествовавших свое освобождение от ига "рабоче-крестьянской власти жидов".

Я прилег немного заснуть, но меня скоро разбудили поручик Г. и корнет Г., которые должны были доставить арестанта, которого с ними не было.

Они рассказали, что на углу Николаевской и Крещатика толпа учинила над чекистом самосуд, разорвав на клочки тело.

Я выдал всем своим по триста рублей царскими и условился работать с ними и дальше.

Не прошло и часу, как в комнату вбежала взволнованная прислуга с докладом, что в квартиру пришли какие-то полковник и генерал, приведшие с собою арестованных. Я выразил удивление, но мне напомнили, что я сам сказал начальнику розыска Добр. армии, чтобы направлять арестованных на квартиру дяди. Как-то странно неловко почувствовал я себя, когда при моем появлении вытянулись передо мною генерал и полковник в военной форме. Я же был одет в военную гимнастерку без погон и штатские брюки. Единственным признаком моей принадлежности к военному сословию был Георгиевский крест. Пришедшие объявили, что согласно полученной во всех районах Киева телефонограмме командующего они доставили сюда арестованных и попросили расписку в принятии таковых.

Когда они ушли, мы отвели большевиков в дом # 36 по Крещатику, где помещался ранее коммунистический клуб, ныне превращенный как бы в мой штаб и центральный пункт для задерживаемых подозрительных личностей, коих к вечеру набралось человек до трехсот.

Число задерживаемых и приводимых все росло.

Нередко толпа в дороге творила самосуд. Конвоирам стоило громадных усилий доводить арестованных живыми. Большинство из них попадало к нам уже вдребезги избитыми. Много арестов, конечно, было и неосновательных. Часто задерживали по совершенно пустым подозрениям. Многих по проверке документов и выяснении немедленно отпускали.

Все же арестованных было много. Им велась регистрация, найденные деньги отбирались, причем арестант собственноручно расписывался в особой тетради, что у него конфискована та или иная сумма. Содержались они в общей камере - клубном зале. Пища покупалась за их же счет. Охрану несли, кроме бывших ранее у меня в отряде, и новые добровольцы.

Часа в два дня нас всполошил доносившийся с улицы невероятный шум и крик. Выйдя на балкон, увидели мы огромную толпу, окружавшую какую-то женщину в белом платье.

Конный отряд под начальством офицера едва мог сдерживать от самосуда разъяренную толпу. "Розу поймали!" - вопила толпа.

В действительности же задержанная была не Роза, а проститутка Мурка. Мурка тоже служила в Чека, она была лично мне известна, так как часто бывала в кафе Франсуа, где я играл на бильярде..."

Это было 18 августа.

ШЕСТАЯ ТЫСЯЧА МЕТРОВ,

ИЛИ КОНТРРАЗВЕДКА

Про "контрразведку" я не могу рассказать многого... Я не был достаточно в курсе дела. Но общее у меня осталось впечатление, что если бы ее совсем не было в Добр. армии, то было бы лучше.

По моему скромному разумению, если желать избегнуть безобразий, то необходимо не смешивать разведывательный аппарат с аппаратом "хватающих людей". Другими словами, сыщики только выслеживают и доносят. Хватает же полиция по ордеру следователя, хватает и передает четвертому разряду людей - тюремщикам... Тюремщики передают пятому сословию - судьям.

В революционное время все эти инстанции могут быть до крайности упрощены, но смешение все же не должно быть допускаемо. Иначе непременно выйдет нечто в стиле Чрезвычайки, которая совмещает в себе и сыщиков, и следователей, и полицию, и тюремщиков, и судей, и палачей. Если же такое несчастье произойдет и Чрезвычайка в той или иной форме заведется, то нужно направить туда отборнейших и идеальнейших людей, памятуя, какая страшная власть им дается над тем самым населением, ради которого весь сыр-бор и загорелся.

Мы это, по-видимому, плохо понимали, а если понимали, то натолкнулись и здесь на отсутствие людей. По крайней мере, контрразведка быстро обросла маньяками, мошенниками и бандитами, среди которых большевистские агенты плавали, как у себя дома. Порядочные люди попадались в контрразведку не густо. Поэтому я и думаю, что это учреждение принесло нам больше вреда, чем пользы.

* * *

Когда мы ехали из Ростова в Киев в "первом" поезде (он пришел в Киев на следующий день после его "взятия"), то с нами ехал и уже назначенный начальник Киевской контрразведки полковник Щ. Один из моих друзей почел необходимым познакомиться с этим полковником. Но затем он пришел в мое купе, видимо, смущенный:

- Мне кажется, что-то неладно с этим полковником.

- А что?

- Да вот, это касается вас. Я ему сказал, что вы едете в поезде, и что у вас в Киеве работала секретная организация, и что, когда вы приедете в Киев, у вас могут быть важные сведения. Вы знаете, что он мне на это сказал?

- Усомнился в том, что я могу быть ему полезен?

- Нет. Он сказал: "А у него есть удостоверение? А то я его сейчас арестую - знаем мы эти организации".

Я рассмеялся, а присутствовавший при разговоре один из высших офицеров генерального штаба рассердился и пошел приводить полковника в христианскую веру. Но это не помогло, конечно. Меня он не арестовал, но когда я приехал в Киев, я узнал, что мы три дня везли арестованным в этом самом поезде одного из лучших моих офицеров, из числа работавших в Киеве. Он должен был несколько дней тому назад бежать из Киева, потому что его, по-видимому, выследили, и скрывался по линии железной дороги, выжидая нашего, Добр. арм., надвижения. Разумеется, он подстерег "первый поезд на Киев", то есть наш поезд, и, узнав, что в поезде едет начальник контрразведки, естественно, явился к нему узнать, не может ли он ему быть полезен. А начальник контрразведки моментально его под замок - "знаем мы эти организации" - и повез под арестом в Киев и в Киеве "посадил". Узнав о такой судьбе бедного "Ю" (так он у нас значился в "Азбуке"), я послал ему на выручку "Фиту". "Фита", хотя был генштабистом, но отличался темпераментным характером и устроил в гостинице "Эрмитаж", занятой под контрразведку, соответственный тарарам. "Ю" немедленно к нему привели и тотчас освободили. Но для меня с этой минуты стало ясным, в какое положение при этом маниакальном полковнике попадут все гласные, а в особенности безгласные, у которых на худой конец не найдется своей "Фиты".

Так оно и было. Я стал получать частые жалобы от захваченных "Эрмитажем" безгласных, которые бросались во все стороны, ища защиты. Общий "глас народа" был таков, что "контрразведка" захвачена грабителями и большевиками. Учитывая даже неизбежные преувеличения, надо было признать, что дело плохо.

По приезде в Киев А.М. Драгомирова удалось злосчастного полковника ликвидировать. Наступила эпоха Сульжикова. При нем стало как бы несколько лучше. Он часто приходил ко мне, приносил стихи и при этом рассказывал. Он клялся, что прекратил "издевательства", то есть избиения арестованных и грабежи. Хотя, по его же рассказам, выходило, что это удалось ему только относительно, но тот же глас народа высказался, что дело улучшается.

Кончил он, правда, плохо. Но это случилось уже за пределами Киева.

* * *

<...> Из "шести тысяч метров" можно, пожалуй, сделать вывод в шесть строк.

Большевики были неизмеримо жесточе, чем добровольцы.

Но...

Но жестокости большевиков были проявлением Красной Власти, тогда как жестокости добровольцев были следствием Белого Безвластия...

И это было грозно для нас...