Коровий Освенцим и коммуналка

Интересную форму творческих вечеров демонстрируют проходящие в клубе «Улица ОГИ» заседания «Общества любителей русской словесности»: почти домашнее общение сочетается с философски-филологической серьезностью разговора с приглашенной «звездой» современного литературного пространства. Так, Олег Зайончковский, «восходящая звезда русской прозы», как написано на обложках двух его книг, изданных в прошлом году, отвечая на вопросы, провел настоящий литературно-критический анализ как собственного стиля, так и ситуации в современной литературе.

Это во многом прояснило некоторую загадочность успеха прозы Зайончковского, по стилю стоящей несколько особняком в современной литературе. Его манера больше всего напоминает сказ, в современном его варианте отсылающий, например, к Бажову, хотя и заставляющий вспомнить «Повесть временных лет». Правда, одновременно вспоминается и «История одного города» Салтыкова-Щедрина, но пародийность у Зайончковского совсем другая – скорее от Дмитрия Александровича Пригова с его знаменитым циклом, в котором «удой записанный реальному удою неровня». Но нет у Зайончковского ни резкости, ни насмешки, ни ратных или прочих подвигов. Его повествование – не эпос, не трагедия, не комедия и даже не драма, а ровное, как бы журчащее, отличающееся удивительной мягкостью сказание о том, что сам он определил как растительную жизнь обычных граждан, у которых все как у людей, потому что «принцип «жить как все», древний, как сами их поселения, хранит их лучше крепостных стен» – ведь только это позволяет «знать свое место в жизни, а быть может, и после нее», что дорогого стоит.

Здесь читатель сталкивается с плохо расторжимым на сегодняшний день соединением извечных черт национального характера и того, что еще так недавно именовалось «советский народ». И для большинства ныне живущих получается – Родина. Потому что невозможно клеймить и высмеивать то, на чем испокон веков держится жизнь – на «тысячелетней оседлости» народной, предполагающей дом и семью, ремесло и заработок и способность восстанавливать все это после любых бурь и потрясений, а главное – на понимании того, что, «будь ты хоть трижды орденоносцем, хоть членом парткома, не стоит забывать, что ходишь под Богом».

Конечно, ужасны такие атрибуты обыденности как «коровий Освенцим», коммуналка в надвратной церкви монастыря, топор в руках пьяного соседа, употребление «спиртосодержащих смесей», отношение к воровству, основанное на «доктрине»: «Сколько ни воруй, все равно что-нибудь останется» и др. Но, видимо, ситуация достигла того предела, за которым критика непродуктивна: что толку критиковать общую для всех обыденность? И Зайончковский идет по другому пути: он позволяет излучаться любви – и к описываемым им персонажам, и к читателю, никого не осуждая и стараясь подмечать, как «всяк по-своему Господа славит». При этом он обозначает свой стиль как «утопический реализм», единственно способный дать сегодня людям столь необходимое им жизнеутверждающее мироощущение, потому что разрушенное за многие годы «не восстанавливать надо, а создавать заново». Иначе – и надеяться не на что.

Сквозной темой, объединяющей обе книги Зайончковского, является тема безотцовщины – в разных ее вариантах. И если герой второй книги, мальчик Петрович, внук советского ветерана войны и труда, правнук и праправнук царских генералов, жадно всматривается в семейные фотографии, пытаясь представить деда и восстановить связь времен, – главному герою первой, Сергееву, старожил вымирающей деревни показывает ржавеющее под снегом колесо на развалинах старинной фабрики с надписью «и сынъ» – «У него и отец был. Да в болото закатился».