Умолкшие птицы в верхушках деревьев

С детства и до последних дней жизни Нина Шульгина была во всем первой. Фото из архива автора

Я хорошо помню короткое лето на даче, когда я впервые детским разумением поняла, каким теплом, какой радостью наполняется сердце, когда в нем горит огонь любви. Дача окружена корабельными соснами. Они важно покачивают своими зелеными гривами, упирающимися в небо, очевидно, равнодушные к тому, что происходит у их подножия. Там свистят торопливые электрички, там натужно гудят и дымят паровозы, оставляя легкий сероватый налет копоти на столах и занавесках, там копошатся в своей нескончаемой суете люди – наше семейство: я, шестилетняя, бабушка, как всегда, командующая хозяйством, и мама, которая почему-то не уезжает на работу, как делала в прошлые годы, а живет с нами. Папа приезжает к нам на воскресенье.

Меня совершенно не занимает, почему у мамы стал такой большой живот, мне нравится просторное светлое платье, которое, на мой взгляд, очень ей идет и красиво развевается вокруг ее потолстевшей фигуры. Мы подолгу гуляем по улицам дачного кооператива, она рассказывает мне о своем детстве, о фильмах, о книгах или просто разговаривает со мной о том о сем – ведь молодой женщине всегда есть о чем поговорить со своей шестилетней дочкой. Любовь к маме заполняет все мое существо горячей волной. Я счастлива от ее постоянного присутствия, от наших прогулок и бесед, и память об этом сердечном пламени нисколько не потускнела во мне за долгие годы.

Через какое-то время мы почему-то съезжаем с дачи, хотя лето в разгаре, а еще через несколько дней в нашей семье появляется младенчик – моя маленькая сестра с живыми карими глазками. Связи большого маминого живота с прибавлением нашей семьи я не понимаю, меня это не интересует, к новенькой девочке я пока отношусь довольно равнодушно, но мне нравятся запахи младенчества, которыми наполняется наше жилье. Моя детская жизнь течет спокойно и ровно. А меж тем наступают школьные годы, и мне приходится выйти из теплого и безопасного семейного круга в большой, незнакомый и зачастую недружелюбный мир.

Теперь стало модным выискивать в собственных неудачах следы детских травм. Думаю, что и у меня, выросшей в нормальной полноценной семье, тоже были детские психологические травмы и происходили они от общения со сверстниками и учителями.

Ребенком я была застенчивым, робким и неловким, со сверстниками общаться не умела и учиться этому совершенно не хотела. Мне было вполне комфортно дома, с хлопотливой бабушкой, с внимательными родителями и книжками. Никакой нужды в приобретении подружек я не испытывала, играть в девчачьи игры категорически не умела. Все эти премудрости – прыгать через прыгалку, скакать на одной ноге в «классики», увертываться от мяча при игре в лапту – были для такого увальня, как я, недостижимы. Родителей, и в особенности маму, это сильно расстраивало.

Мама с детства была человеком чрезвычайно общительным. Подруг у нее всегда было много, а еще больше – поклонников. «Мне нужно было, чтобы все мальчишки в классе были в меня влюблены. Не кто-то один, а – все! И так и было», – вспоминала она свои школьные годы. Нелюдимость собственной дочери приводила ее в недоумение, и она пыталась меня знакомить с дочерьми своих подруг, летом – с дочками или внучками соседей по даче, но ничего не помогало. Мне было куда интереснее слушать разговоры взрослых, сидеть в компании родительских друзей, а сверстники с их детскими и подростковыми проблемами меня не занимали. Но в период моего взросления в младшей и средней школе у моих родителей со мной были проблемы и посерьезней. Училась я в тот период очень средне, а порой – откровенно плохо. Особым камнем преткновения для меня была арифметика. Я ничего не понимала в решении задач и примеров, мучилась с устным счетом, и чем дальше, тем больше увязала в болоте этого непонимания. Наконец, к шестому классу я скатилась на круглые тройки.

Мама, всегда блестяще учившаяся, приходила в совершенное отчаяние из-за моих школьных неудач. Она, с детства и до последних дней жизни всегда первая – и в школе, и в университете, и на редакторской работе, и в переводческих трудах, хотела, чтобы и ее дети были во всем лучшими, и когда я в шестом классе перед новогодними каникулами принесла дневник с самыми жалкими результатами, она восприняла это в молчании. И это молчание было хуже, чем выговоры и ругань – в нем было ледяное спокойствие и откровенное презрение. Наша любовь затрещала, как свечка, готовая погаснуть. Тогда за дело решил взяться папа, прирожденный педагог. Каждый день он садился со мной решать задачки из начинающегося курса алгебры и, будучи гуманитарием до мозга костей, каким-то образом сумел что-то переформатировать в моей голове. Там будто переключился некий переключатель, туман в мозгах рассеялся, и я вдруг – ПОНЯЛА! А поняв, – полюбила, и как паровозик, стала разгоняться на путях преодоления школьных премудростей и докатилась до золотой медали.

Эта медаль стала маминым триумфом. Кажется, она радовалась ей больше меня самой. Ледок в наших отношениях к тому времени полностью растаял, мы стали близки даже не как мать и дочь, а как близкие подруги. Как-то раз я слышала, как мама, что-то объясняя бабушке, сказала про меня: «Да это – подруга моя», и от этих слов я преисполнилась радости и гордости. Я ездила с ней в поездки по старинным русским городам, я принимала участие в дружеских посиделках их редакции, я старалась не ударить в грязь лицом перед этими горделивыми филологинями, с подростковым снобизмом демонстрируя свою начитанность и понимание житейских проблем.

Последние годы нашей совместной жизни после ухода сестры и отца не были полностью безоблачными. Свеча нашей любви, бывало, трещала и даже норовила потухнуть. Были и споры, и разногласия, и непонимание, и раздражение, и обидные, горькие слова, в запальчивости брошенные нами друг другу. И все же, возвращаясь темным московским вечером после работы домой, я поднимала глаза к окнам, светящимся на десятом этаже, и тихонько улыбалась: я знала, что меня там ждут, и ждут с нетерпением!

Как-то раз я купила для мамы какое-то редкое лакомство и в шутку сказала: «Ну что бы ты без меня делала?!» И она серьезно и спокойно ответила: «А без тебя вообще бы ничего не было!» Какая радость – когда для тебя светится окно, когда ты – опора своей состарившейся матери, из последних сил волочащей на себе груз непомерного горя! В тот вечер она легла рано, жаловалась на головную боль, я сидела около ее кровати и мы беседовали, как делали каждый вечер, когда я возвращалась с работы. Мы говорили о каких-то глупостях, о политике, обсуждали нескончаемую суету наших земных будней, а говорить-то нужно было о другом. Напомнить ей, например, далекий московский вечер, когда мы отправились к травнику за грибом-чагой для бабушки с ее опухолью в желудке. Сказать ей: «Помнишь, мама, как мы шли по старым улочкам в районе Таганки, мимо уютных двориков, мимо палисадников с вековыми липами, и тихонько переговаривались, понимая друг друга без лишних слов? И так тепло было на сердце от нашей близости и от золотистого света вечерних московских окон, освещавшего наш путь.

А помнишь, как потом мы возвратились домой и сели на кухне разбирать купленное и готовить настой? Как устлали весь кухонный пол растительными остатками, сидели и перебирали их, и я сказала: «Мы с тобой, как две ведьмы»? И мы обе засмеялись от душевной теплоты, от нашего согласия, взаимопонимания и сердечной тяги друг к другу».

А еще можно было бы вспомнить холодное, дождливое лето – первое лето в жизни моего сынишки, наше житье втроем на неблагоустроенной даче, где нас согревала только небольшая печка, твою самоотверженную, без лишних сантиментов помощь, твои поездки на детскую молочную кухню и то, как ты в своем бабушкином рвении чудом не попала под грузовик, свалившись с велосипеда...

А еще можно было бы вспомнить, что ты могла вывернуться наизнанку, если кто-то из нас заболевал или попадал в больницу – обзванивала врачей, устраивала, договаривалась, платила...

А еще можно было бы вспомнить, как ты однажды, почему-то поссорившись с папой, пришла ко мне, и мы тихо сидели в моей небольшой кухне, пили чай и разговаривали, как две близкие подруги, и уже не ты меня, а я – тебя старалась, как умела, утешить, подбодрить, поддержать...

А еще можно было бы вспомнить, как ты, прочитав мой рассказ, позвонила мне на работу и со слезами сказала: «Какая ты молодец, доченька!» Если бы ты знала, какой радостью я тогда переполнилась: заслужить одобрение от такого, как ты, профессионала высочайшего класса, было для меня оценкой лучшей из лучших...

И еще можно было бы вспомнить... И еще... И еще...

Но в тот последний наш с мамой вечер мы говорили о чем-то совершенно несущественном, мизерным перед неизбежностью того, что произойдет через несколько часов. Наутро я, как обычно, собиралась на работу, одевалась и прихорашивалась, потом зашла к маме – попрощаться. И обнаружила страшное – ее хватил глубокий инсульт. Потом была беготня, суета, больница, мое сидение около больничной койки, ее трехнедельное умирание. Но каждый раз, входя в палату и заглядывая ей в лицо, я пыталась понять, узнает ли она меня. Иногда мне казалось, что ее взгляд – осмысленный, что она, как всегда, ждет меня и радуется моему приходу.

Если бы знать, что тот наш разговор был последним, что не о суетных новостях нужно мне было тогда говорить, а сказать от всего своего благодарного и восхищенного сердца:

«Мама, ты прожила нелегкую, но яркую и насыщенную жизнь! Ты прожила ее, как надо! Всякому своему делу – работе, творчеству, семье – ты отдавала себя полностью. Ты не отступала перед трудностями, ты не сдавалась перед суровыми авторами и придирчивыми редакторами. А для всех нас ты умела быть опорой, щитом, надежным прикрытием. В горе и радости, при любых удачах и невзгодах ты всегда была рядом – со мной, с сестрой, с отцом, с бабушкой, со своими внуками. Ты, несмотря на внешнюю хрупкость, обладала несокрушимой силой духа, умением побеждать, и мы, твои дети, старались перенять от тебя эту черту. Ты, как орлица, стремилась защитить нас от ошибок, болезней, поражений. Наши успехи окрыляли тебя, наши неудачи были твоими собственными проигрышами. Ты была самой большой поклонницей таланта сестры, ты была самым строгим критиком и редактором моих и папиных литературных дерзаний. Слово одобрения, сказанное тобою в адрес какого-нибудь моего сочинения, было и остается для меня самым значимым и веским.

«Смерть – это умолкшие птицы в верхушках деревьев», – говорит словами твоего перевода твой любимый автор (Милан Кундера. «Бессмертие»). И вот птица твоей жизни умолкла, и ты уходишь – чем же мне заполнить образовавшуюся в моей жизни глухую пустоту? Как смириться с тем, что окна на десятом этаже погасли и больше никто меня за ними не ждет?»

Но никогда мы не произносим таких слов из-за глупой уверенности, что у нас впереди еще много времени и что самые важные, заветные слова мы еще успеем сказать...