В детстве я хотел стать космонавтом

Между мечтой и ее воплощением.
Фото Елены Рыковой (НГ-фото)

В детстве я хотел стать космонавтом.

Засыпая, я часто представлял, как парю в облегающем сером костюме и маленькой белой шапочке по черно-белым экранам всех советских телевизоров и, улыбаясь, говорю сквозь треск искаженным помехами голосом в прикрепленный у самого рта ларингофон, похожий на пришитую крест-накрест пуговицу.

Полет, говорю, продолжается нормально, самочувствие хорошее┘ хорошее самочувствие┘ произведены замеры┘ в результате исследований┘ все идет по плану┘ готовы продолжать┘ Заканчивая доклад, я шучу. И все – и в Центре управления, и у телевизоров – улыбаются и переглядываются: каков наш, шутит┘ А я добавляю, что Москва из космоса выглядит очень красиво, особенно ночью, и прошу передать для экипажа и для тех, кто нас помнит и ждет, хорошую песню. До следующего, говорю, сеанса связи... И машу рукой. Знакомый с детства голос поет: «Пока я ходить умею, Пока глядеть я умею, Пока я дышать умею, Я буду идти вперед┘» – и слезы выступают на глазах, и все, кто нас ждет, сейчас вспоминают только хорошее.

Потом, классе в шестом, мне приснился сон, перевернувший все мои представления о реальности и надолго погрузивший меня в растерянное раздумье. Мне снилось, что я – настоящий космонавт. Вокруг меня – замедляющий и округляющий движения скафандр, и я даже не могу понять, удобно ли кресло, к которому меня только что крепко пристегнули. До старта считанные минуты. В наушниках перекатывается голос Первого – седого, но крепкого на вид мужика 60 лет, с лапками морщинок вокруг глаз, стальными нервами и, как выяснится довольно скоро, с измученным работой на износ сердцем. Он говорит спокойно┘ Он старается говорить спокойно, и именно от этого его спокойствия где-то в районе моего солнечного сплетения появляется маленькая черная трещинка, которая растет, ширится, и вот уже я весь объят парализующим страхом, настолько реальным, что его можно потрогать – плотный, как ватное одеяло, он окутывает меня со всех сторон, изнутри и снаружи, и от него уже никуда не убежать, от него нет спасения, его невозможно заболтать, зашутить, замолчать┘ И я понимаю, что, возможно, это все. И самое главное – вот с этого момента и до самого конца уже никогда никого не будет рядом, и уже никогда не прижаться, не спрятаться, не согреться, не уснуть┘ И больше никто не утешит и не скажет: не бойся, все будет хорошо┘ «Все будет хорошо, – говорит Первый, – ключ на старт». Все мышцы напрягаются, лицо немеет, пальцы ног упираются в подошвы ботинок. Я выдыхаю и закрываю глаза. Гул. Ракета вздрагивает, как от удара, грохот, рывок – и мы с ней проваливаемся, вжимаясь друг в друга, в стальную глубину ночного неба┘

Я проснулся и долго лежал, не шевелясь, глядя сквозь полумрак на стены, на потолок, на переплетающиеся в свете уличного фонаря тени тутовых деревьев. Их голые ветви раскачивались и скрипели за окном под порывами неожиданно теплого для февраля ветра.

Я вдыхал проникающий сквозь открытую форточку забытый за зиму сладковатый аромат наступающей весны и с каждым вдохом медленно возвращался домой. Продребезжал на рельсовых стыках первый трамвай, потом второй, потом пошли машины, потом за стенкой зазвучал гимн, потом что-то еще, «Земля и люди», зарядка, а на «Пионерской зорьке» уже пора было вставать.

Весь этот день и несколько последующих прошли как в тумане. А когда туман развеялся, я начал смотреть на мир совсем другими глазами. Если бы я не боялся клише, я бы сказал, что именно тогда закончилось мое детство. И совсем не потому, что я пережил разницу между мечтой и ее воплощением. То, что полеты в космос опасны и не все завершаются проходом по ковровой дорожке и докладом председателю государственной комиссии, я уже знал – наш пионерский отряд носил имя погибшего космонавта Владимира Комарова, и я сам собирал материалы для стенда его памяти. Не в этом дело.

Я тогда вдруг понял, что все не так просто. И это открытие меня потрясло. Я понял, что реальность может существенно отличаться от того, что о ней говорят. Что все слова на свете – это только слова, и лишь небольшая часть из них произносится по делу. Что готовое к употреблению знание ничего не объясняет, а только все путает. Что правда может быть у каждого своя, и чужая правда – это не обязательно ложь. Что все может происходить не так, как нравится, но это не значит, что все плохо. Что мир может быть разным. Что я могу быть разным. Что весь этот мир может быть моим, если я сумею увидеть его таким, каков он есть, а не таким, каким он кажется.

С моих органов чувств будто сдернули кожух, и все вокруг начало приобретать свои действительные очертания. Я помню, примерно через неделю мне в руки попал сборник военных стихов. Я открыл наугад и прочел строки, которые ударили меня в самое сердце:

Бой был короткий. А потом глушили водку

ледяную,

И выковыривал ножом из-под ногтей я кровь

чужую.

(Семен Гудзенко, «Перед атакой», 1942.)

Я увидел, что стихи, которые раньше считал чудачеством и навязанной школьной программой обузой, могут быть точнее и аккуратнее прозы.

Таких открытий было потом немало, и они продолжаются до сих пор. Правда, спать я с тех пор стараюсь как можно меньше.