Наше все

«Ни одна культура, – пишет в своей книге скептический француз Паскаль Брюкнер, – не приписывает любви столь грандиозных устремлений, как наша. Обретя Бога любви, христианство сделало эту добродетель главной жизненной ценностью» – которой она продолжает оставаться и после того, как христианство утратило прежнее безусловное господство над умами.

Стоит признать: Брюкнер не первым из думающих европейцев обратил внимание на то, что любовь в нашей культуре сильно переоценивается. Об этом же – как об одной из основных невротических особенностей западного человека – уже за несколько десятилетий до него, в 1930-х, говорила Карен Хорни. Она, правда, имела в виду несколько другое: зацикленность подавляющего большинства ее современниц на «мужчинах и материнстве» – на ценностях, по своему существу глубоко патриархальных. То есть нехватку у них второй главной ценности европейской культуры: свободы.

Брюкнер пошел дальше. Ему, представителю другого поколения, уже видны более сложные ловушки, расставленные переоцененной любовью человеку Запада. В представлении его ровесников, певших вместе с «Битлами»: «All you need is love», у правильно понятой, освобожденной любви непременно должны быть далеко идущие социальные последствия. Она должна избавить человека от всего ложного, искажающего, разрушающего┘ – вернуть его, а вместе с ним и целый мир к состоянию до грехопадения.

Любовь – не последняя ли из европейских утопий? – тем более стойкая, что поддающаяся великому разнообразию интерпретаций. Или, что то же, – обладающая огромным смыслопорождающим потенциалом. Если даже не избыточным. Мы сами ей такой потенциал вырастили, да. Веками старались.

Широчайший диапазон смысловых возможностей любви в глазах человека нашей культуры демонстрирует русский мыслитель Михаил Эпштейн в своей книге, носящей на редкость примечательное название: «Sola amore» – «Только любовью». Это название прямо и осознанно (Эпштейн сам на это указывает) отсылает нас к знаменитому «Sola fide», «Только верою» – восходящему через Лютера к апостолу Павлу представлению о том, что «человек оправдывается перед Богом и спасается для вечной жизни не делами, но только верой». Теперь, когда с искренней и безусловной верой (предельной ценностью прежних эпох) у человека Запада, мягко говоря, большие сложности – ее место заняла другая предельная ценность: любовь.

Эта ее избыточность – не следствие ли постоянных европейских ценностных революций, хронического западного стремления ставить основы собственного мировосприятия под вопрос? Должно же оставаться хоть что-то незыблемое – уже хотя бы ради того, чтобы, опираясь на это, можно было и дальше уверенно проблематизировать все остальное. Культура Запада, постоянно подвергающая свои очевидности критической перепроверке, нуждается в таком незыблемом основании, может быть, больше, чем любая другая.