Бумажные журавли

Прототипы героев романа: семья Вун Сун: Арчи, Герьерт, Ингеборг, Соня, Сань и Оге. Иллюстрация из книги

Какими нас видят они – настолько другие, что мы, на них посмотрев, понимаем: такими нам точно не стать, – какими они нас считают? И что это в жизни решает? И стоит ли, скажем, стараться: себя переделывать так, чтоб связь между нами и теми, кого мы не в силах понять, была чем-то вроде надежды, которую просто хранят, как будто рисунок на стенке, что смотрит оттуда вот, сверху, на всех заходящих сюда... И есть ли какая-то польза – для нас или даже для них – от странно звучащих вопросов, которые разные люди, что жили в том сумрачном мире, воссозданном в этой вот книге, себе без конца задавали? И нас вынуждают задать.

В начале ХХ века китаец, попавший в Европу, казался там чудом без перьев. А что это – чудо без перьев? Болезненно голое нечто. Какая-то дикая птица, лишенная признаков пола: мужчина – а носит косичку! И ходит повсюду в халате... А чем он питается, кстати? На датских плакатах писали, что прибывшим в город китайцам исправно, три раза в неделю, свозили забитых собак и свежезадушенных кошек. И люди, столпившись у входа в китайский квартал Тиволи, где им предстояло увидеть (и даже потрогать, возможно) вот это вот все (или больше) – уже потирали ладошки, дрожа от волнения, а может, от страха немножко... Хотелось к нему прикоснуться – и вымыть, естественно, руку. Хотелось всерьез удивиться – и лично во всем убедиться. А в чем убедиться-то, кстати? Ну, как... Что на свете есть те, которые слишком другие, и эти другие – «они», не смыслят, пожалуй, как «мы», ни в чем, что действительно важно. И выглядят эти «они» как те дикари на картинке, где весь человеческий род показан сидящим на древе. И кто-то, как «мы» – наверху: почти упирается в небо, а кто-то – конечно, внизу: на грязных и слабеньких ветках. И это ужасно приятно – в таком убеждаться, ведь правда? Ты можешь быть жалким и скучным, трусливым и тучным, допустим, быть склочным, ленивым и слабым, завистливым, подлым и жадным – быть кем-то обычным, пожалуй, и знать о себе это даже и жить с этим знанием так, как все и живут, надо думать: по будням, с восьми до восьми, стараясь казаться хорошим, – и вдруг обнаружить, что рядом, выходит, есть кто-то «похуже». Ведь это, по сути, награда... За то, что ты был сам собой. И можно теперь не терзаться. И можно совсем не меняться. И можно спокойно смеяться – над этим китайцем в халате, который сидит за столом с бесчувственно желтым лицом и знай себе, значит, рисует: то стебель бамбука, то вишню в цвету, то птицу, парящую столь высоко, что вряд ли ее кто-то видит.

Но что же мы все-таки видим? И что в нас другие увидят? И можно ли, глядя вот так, не думать про версию По: все это – естественно, сон, который мы видим внутри чужого какого-то сна... Хотя нам как будто известно, что было в реальности этой, что, в общем, творилось в умах, куда наши предки шагали, к чему приближались вот так, чего не умели признать, чего не хотели принять, – но все же не можем понять: неужто мы были такими? Неужто они были нами? Когда те китайцы приплыли, не зная, что их ожидает: убьют ли их здесь вот сейчас, оставят ли жизнь им на час, на месяц, на два или пять, позволят ли честно работать, заплатят за труд или нет, – Вун Сун, девятнадцати лет, герой этой «ветви» и прадед того, кто годы и годы спустя напишет о нем свою книгу, – ступая по трапу, подумал, что верит он вовсе не в чудо, а в то, что случится, конечно, немало престранных вещей. И будет казаться, наверно, что это не правда, вообще-то, а дикий, немыслимый сон. И будет, как вечно бывает, когда ты не можешь проснуться: и страшно, и стыдно, и грустно. Что, впрочем, не так уж и важно – особенно в свете той мысли, которая будет, как птица, сидеть преспокойно в гнезде: «Однажды ты просто проснешься. Проснешься – и ясно увидишь. Ну вот – ты и дома теперь...» А тот незначительный факт, что все вы – и ты в том числе – оставили в теплом Кантоне, в огромном и пестром Шанхае, в родном и бездушном Китае своих матерей и сестер, братишек, друзей и отцов, оставили этот вот «дом», где места для вас не нашлось, – он тоже, наверное, сможет пробраться в сознание тихо и там укрепиться как сон, который приснится потом.

Еспер Вун Сун Е. Другая ветвь / Пер. с дат. Т. Русуберг. – Нур-Султан: Фолиант, 2022. – 452 с.

Правдив в том особенном смысле, который таится, наверно, в рисунке одной только вишни, написанной мастером кисти. Смотрите, какая она – чуть-чуть узловатая, да? – изысканно черная ветка, которая кажется крепкой. Вы видите эти цветы – нежнее нигде не найти. А листья? Как будто живые. Как будто и впрямь шелестят. И пахнут, как пахнет тот день – из вашего детства, возможно, когда вы узнали о чем-то, когда было все по-другому, когда так дышалось свободно... Меж тем на рисунке не это – не ваша вот эта вот ветка, а сотни и тысячи веток, увиденных кем-то чужим за целую-целую жизнь. Но вы в нее верите все же, поскольку тот самый художник осмелился где-то добавить свой собственный, личный, листочек, которого – кто его знает? – быть может, и не было вовсе. Но здесь он как будто бы нужен. Как будто рисунок не будет настолько же правдоподобным, насколько он быть им и должен – без этого, значит, листочка.

Одни ли мы, или вдвоем – когда не одни, а вдвоем? Закрыты ли мы друг от друга, когда закрываем наш дом от этого мира кругом? Мы с кем-то, кого мы так любим, кто нас, мы надеемся, тоже, являем одно существо. А может, оно невозможно – недееспособно в том виде, который единственно значим для этого самого мира? Вы женщина. Или китаец. Не важно. Вы просто Никто. Ну, да, вы живете тут вроде. И платите, в общем, за все: подгнивший картофель вот этот и хлеб, зачерствевший давно, возможность стоять за прилавком, стирать чью-то белую скатерть, шагать просто так вдоль каналов, сидеть просто так на скамье и жить где-то в грязном подвале, без печки и ровного пола, но с вонью, клопами и тьмой. Вы знаете, что ничего – ни тут, ни теперь и нигде – не сможете даже во сне хотя бы на грамм изменить. Чего же вы ждете тогда? Зачем продолжаете все? Зачем остаетесь таким – нелепо большим существом, составленным из Ничего?

Ответ где-то прячется, да... Возможно, в груди журавля: на месте, где тикало сердце, которое он обменял, когда повстречал эту крысу, ему указавшую путь. Была ли та крыса страной, в которой жила Ингеборг, и был ли журавль – Вун Суном? И что может сделать рисунок? Предчувствие или искусство? Другое какое-то чувство? Которое Еспер Вун Сун исследует с помощью капель: дождя, или слез, или моря как символа вечной дороги, полета, надежды и горя. Хрустально-прозрачные, бледные. Округлые, крупные, мелкие. Дрожащие или застывшие. Их много, тех капель, конечно. Во всех отражается нечто: погоня за детской мечтой; погоня за птицей такой, которая в небе парит... Вун Сун ведет за собой читателя сквозь войну, сквозь мир, как всегда разделенный, сквозь годы... В его тексте желание сделаться легким; попытка не быть, как все, а быть настоящим и твердым, свободным и смелым, и Кем-то; попытка себя защитить – быть принятым, а не гонимым, быть просто включенным куда-то, где будут, наверное, рады, что все-таки нас тут немало; стремление просто исчезнуть: забыться, закрыться, заснуть – сбежать от себя, ускользнуть; стремление верить в слова, которые кто-то сказал, когда, как и все, умирал: «До встречи, увидимся после, конец не придет никогда».

Контраст между темным и светлым, реальным, очерченным резко – и образно-дымчатым, нежным, меж тем, что нельзя объяснить, – и тем, что преступно скрывать, Вун Сун превращает в канат. Читая роман, вы идете – идете вперед, по канату – стараясь не думать о бездне, не связывать все это вместе, глаза свои не закрывать. Ведь это единственный способ – пройти до конца и понять: незыблем один только взгляд. Дающий и длящийся взгляд.