Бесстыдная свобода

Я, прозаик, состою из двух частей: человека живущего и человека пишущего.

Первому, человеку живущему, не позволяла бы ничего. Ничего сволочного.

Не убиваю.

Не краду.

Не лгу.

Набив на лбу три-четыре крупные шишки, научилась не сотворять кумиров.

Не желаю того, что принадлежит ближним. Стараюсь не желать.

Пытаюсь не обижаться и не обижать.

Как только слышу в организме писк зависти – сразу отправляюсь в угол и растолковываю сама себе, насколько глупа и непродуктивна эта эмоция.

В общем, воспитываю себя не только по заповедям, но и с целью вполне практической, производственной. Пишем-то личностью. То, что ты собой представляешь, хочешь не хочешь, а просачивается в текст. Но даже не это главное. Структура готовой вещи, конструкция ее повторяет твою личность. В живописи это наглядно: почти всегда в портретах, как в палимпсестах, проступают черты художника, их писавшего. В «Моне Лизе» есть Леонардо. То же и в прозе.

И вот когда ты сам себе не лжешь, когда не прячешь низкие помыслы и не прощаешь себе мерзковатые поступки, тогда┘

Тогда – полная свобода. Для человека пишущего. И только для него. Ему позволено все.

На бумаге можно убить отца, как это сделал Смердяков.

Можно прелюбодействовать, как Анна, Эмма, Маргарита.

Можно желать и жену, и мужа ближнего cвоего.

Можно, как сделал Шаламов, показать, что добро слабее зла, что нет ни малейшего света в конце инфернального туннеля.

Можно вместе с очень близким Вампилову героем не чтить отца своего, попирать супружеский долг и ни в грош не ставить дружбу.

Можно┘

Позволено ли? Не позволяют, конечно. Подруга не здоровается и безмолвно злится: за что вы так меня? Приятельница возмущается, узнав в романе черты общей знакомой: за что ты так ее? Любимый друг уходит: не хочу остаться в литературе в качестве прототипа.

Вы сердитесь, а я вас люблю. Но – не навязываюсь.

Я всем вам помогу, если смогу. Ведь мы не прошли друг мимо друга, незамеченные. Мы соединялись. Пусть даже всего в одном разговоре. Но не из тех, вероломно-сталинских, после которых за тобой приезжает «воронок», а из тех, которые двигают мысль, расширяют сознание. Из тех, после которых хочется сотрудничать, без зависти и предвзятости читать друг друга┘ И поспорить, защитить, когда услышишь о товарище пошлый навет.

Много ли в современной прозе живых, узнаваемых характеров? Родинка, поворот головы, любимое словцо, взятые писателем у реального человека – как проба на ДНК. Разве это воровство, насилие, ущерб? Нет, это перевоскрешение особи в новом качестве.

Простите, если вам стало обидно. Но ведь любое присутствие человека в литературном тексте – благо. Прорыв молчания и равнодушия. Выход из зоны той невидимой радиации, от которой мы все страдаем. И я тоже.

Каждый человек – потенциальный прототип. Прототип литературы. Это не значит, что люди беззащитны перед писательским произволом и беспределом. Есть у всех нас простой укорот на щелкоперов: быть в жизни таким, каким ты хочешь остаться в мнемосфере. Каким хочешь помниться. Незабытого человека можно, говоря по-современному, считать состоявшимся и успешным.

В общем, бесстыдная авторская свобода – и необходимое, и достаточное условие самого процесса письма.