Сергей Шаргунов Недавно меня вез методом пробок и ошибок пойманный водила. Мы ползли несколько часов и разговорились. Парень за тридцать. У него была ожесточенная складочка у губ. Дешевые сигареты. Дымок и матерок сквозь зубы. Ясный и язвительный взгляд мученика. Рассказал про жизнь свою вполне обыденную. Служил в армии, сидел на «винте», сидел в колонии три года за кражу кабеля, сейчас устанавливает антенны. Жена и двое детей живут в деревне в Калужской области плюс еще двое детей той же женщины, но от предыдущего ее мужика.
– А ты чем занимаешься?
– Пишу, – ответил я.
– Бумагу мараешь? У меня дед был – военный и журналист. И всегда говорил мне: учись, Вовка, учись! Чтобы в жизни не поднимать ничего тяжелее ручки и карандаша┘
Вот в этих словах – нутряная правда. Литературное занятие – это не только судьба-почва вперемешку с лепестками кровавого пота, но и халява, возможность «дуриком сачковать», расслабить тело и не надрывать. Гуманитарный Гольфстрим в подводном царстве, где большинство обречено на ледяное сдавливание бытом, – это и есть феодальный принцип отчуждения.
Россия – страна праздничной войны. У нас и барство до предела. Почему наша элита так немилостива к «белым неграм», а интеллектуалы, вышагивая по спасительной кромке Тверского бульвара, так нервозно чванливы к ширящейся на тысячи километров «черной дыре» народной жизни? От парадокса, от двойственности, от болезненной сложности вопроса┘ Отсюда – разрубание узлов слепым ударом. Именно сопереживание понурым и голодным и рождает желание хохотнуть сыто в чью-то гнутую спину под ветхой рубахой┘
В этой ситуации каждый, и банкир, и бомж, и писатель, и слесарь, считает, что ему позволено все, разрешено больше, чем другому. Это особые законы – несправедливости.
Именно поэтому все становятся не господами, а даже рабами - подлых порывов, извращенного идеализма, рабами шанса на насилие, временного успеха. Временного - среди эмоций и вычурного неравенства нет ничего постоянного.
Но писатель отделяется своей зеркальностью, правом стать легким и бесплотным, быть ручкой, карандашом, клавиатурой, листом, монитором. Выдавить из себя по капле раба, чтобы ничего не осталось.
Ему интересны люди,
Но, может быть, потому,
Что все они – лишь прелюдия
К никакому ему.
И с каждым он разговорчив,
И каждому сателлит,
Кто глянет очами в очи –
Ресницы ему спалит...
Однако под прочной кожей –
Прохлада и темнота,
И люди, его тревожа,
Не выдавят ни черта.
По склону слепые сани.
По жилам жестокий яд.
Поезд – по расписанию.
По приказу – снаряд.
Пингвин под гипнозом хлада –
Все движутся, ищут цель,
И, услыхав «Не надо!»,
Наскакивает кобель...
Кто любит табак и вина,
Кто воздух и молоко,
И все же возьмем пингвина –
Таким умирать легко.
Нет, сколько бы он ни весил,
Пускай он во льдах навек,
Он будет фальшиво весел┘
Таков порой человек.
Сограждане, птицы, звери
В отчаянной их борьбе –
Сплошное одно преддверье,
Горячая дверь к тебе.
А за горячей дверцей –
Мир хлада и темноты.
И те лишь единоверцы
Кто веры лишен, как ты.
Это стишок из моего нового романа, который скоро выйдет. Вариант равнодушного наблюдателя.
Настоящий писатель знает, что бытие – лишь наклейка, которую можно подцепить ногтем с матовой дверцы холодильника. Такое мудрое понимание дает абсолютную свободу действий и мнений. Что бросает писателя на очередной бруствер? Не одна пресловутая жажда художественного опыта, а и то понимание жизни, которое можно назвать экзистенциальным авантюризмом, а иногда – тайным равнодушием. Все же желательно лично не убивать старушку топором и не возить Лолиту из отеля в отель. Высшая свобода – буянить за письменным столом.
И еще. Не только в России, но всегда и всюду к безоглядной вольнице отчего-то примешивается потребность хоть захудалого, но слова доброго, «гражданского высказывания», сострадания другим людям.
На самом деле, для писателя равновесие, даже нигилистическое, – какая-то заоблачная роскошь. Нет и не будет объективности, умиротворения. Есть всего одна возможность состояться: стать рабом любви и самоотречения, раздраженной совести, ало скакнувшего в мозг праведного гнева и багрово плюнувшей в глаза изнутри ярости благородной.
Дозволено быть святым.
