Николай Климонтович
Когда удача не светит, так хочется отвлечься мечтой о славном прошлом.
Фото Евгения Зуева (НГ-фото)
Но он все-таки мечтает о призе, храня билет, полученный в сберкассе на сдачу, и ждет тиража, уже прикидывая, что купит в первую очередь, когда возьмет деньгами.
Не имеет смысла говорить и о простой надежде, которая в конечном итоге сродни расчету. Скажем, надежде на авось, каковая только и питает неудачников и ленивцев. Нет, речь о мечтательности благородной и даже стоической. Без расчета на то, что сейчас прилетит и сядет на балкон НЛО в виде блюдечка с голубой каемочкой. О мечтательности смиренной, когда в будущем уже ничего не изменить, а расчета на посмертное вознаграждение и блаженство нет и помину, потому что вера, коли она есть, все одно должна быть бескорыстна. Речь о мечте – о прошлом. И мечтательность такого рода подчас свойственна очень взрослым и ответственным, но усталым людям.
Чаще всего это принимает форму томления по предкам. Тоски по предшествующим поколениям, которые, как это становится понятно рано или поздно, и есть твое будущее, поскольку встреча с ними неотвратимо приближается. И вы хотите, чтобы они оказались как можно лучше и – как можно благороднее.
Скажем, византийскими императорами. Что ж, я знаю одну даму не без признаков греческой крови, которая утверждает, что она – византийская принцесса. По происхождению, конечно. И несет это знание с достоинством, но не без аристократического снобизма, хорошо, впрочем, чувствуя ту грань, за которой он отдает мелочностью.
Другая дама полагает, что она – из дома Медичи. И ее мечтательность простирается так далеко, что она в отделении милиции, заплатив положенную пошлину, взяла себе новый паспорт с исправленной фамилией, став Юлией Владимировной Медичи вместо Степановой. Знаю и наследниц Романовых, и одна такая чуть было не выиграла в Англии у Национального банка дело о наследстве царских сокровищ, но была все-таки признана самозванкой. Хотя в последнем случае мы сталкиваемся уже не с чистым жанром, но с рваческим умыслом.
Можно над этим смеяться, зная, что настоящие потомки перебитой русской знати, как правило, очень редко и скупо говорят на тему своего происхождения, и не столько из генетического страха, сколько по врожденному воспитанию и боязни задеть низшего. Можно подтрунить, как над слабостью. Но можно и подивиться столь явной и распространенной, почти массовой тоске по благородству. В конце концов, те, кто бывал в Тбилиси, знают, что там невозможно встретить приличного грузина и настоящего джигита, который не оказался бы князем. Причем в большинстве случаев дело не в простом тщеславии, а в нежном артистизме души. В той самой мужественной поэтической мечтательности, которая так свойственна этому народу и его кинематографу.
Здесь удивительно и другое. А именно – вот эта, столь повсеместная, обращенность в прошлое. Ведь, скажем, Дон Кихот не был бы собой, когда б лишь упивался делами предков (даже если бы они были подлинными героями), а не стремился к грядущим подвигам. Возможно, нынче слишком большое число тонко чувствующих людей знают задолго до возраста Дон Кихота – ему в начале романа уже пятьдесят, – что будущего, как и настоящего, у них нет?
Впрочем, желание вызвать духов прошлого вообще присуще человеческой натуре. Но одно дело вызывание духа, скажем, старика Льва Толстого с тем, чтобы задать ему какой-нибудь каверзный вопрос, другое же – искренняя тоска по фамильной памяти, по величию и непостижимости прошлого, к которому ты можешь оказаться причастным по крови. Ведь, имея за собой генеалогическое древо, в тени его человек уже не чувствует себя таким заброшенным, непоправимо ненужным. Хорошие предки – славная компания, среди них бывает не так одиноко┘
В конце концов, не беда, коли их вовсе не было. Придумывают же себе историю целые народы, приписывают себе небывалые свершения государства, объявляют памятником истории какой-нибудь замшелый столб губернские градоначальники, переписывают прошлое восточные тираны и женщины сложной судьбы. Отчего бы и нам, чем сидеть у разбитого корыта, не попросить у золотой рыбки воображения хоть дворянского древа, хоть династийной веточки. Вон и старуха у Пушкина не постеснялась в конце концов стать Папою Римским, хоть это и осталось в черновиках поэта. Просто она обладала не столько натурой жадной, сколько душой одинокой. К тому же явно была не без фантазии.
