Сергей Шаргунов Лето надо провести. Тошнотное, заговорщицкое, в лесных жуках и пляжных пупках, надо перехитрить. Не прятаться в тени небоскреба. А приняв вызов, шагнув под солнце, одолеть этот кусок времени.
Статья моей любимой Анны Шаргуновой очень подросткова. Позиция чистоплюйки и белоручки, заехавшей на курорт спустить деньжат и, походя, осторожненько шлепая по пляжу, окинуть все храбрым ненавидящим взглядом. Слепым взглядом "столичной центровой герлы". Символизм, расслабленность, заведомая гадливость, словно бы Луи Селин путешествует по Совдепии.
Это диагноз поколения. Минимум художественности, дефективное построение фразы, зато максимум сокрушительного пафоса. Аня очень стереотипна в оценках "обывателя". Но жизнь-то шире и не исчерпывается кривыми и туманными метафорами "задницы" и "столовки". И экскурсовод, что вещала всю дорогу, пока старенький автобус кряхтел в гору, - конечно, жертва. Несчастная, незагорелая (не до загара!) женщина, впалые щеки, которая все лето обслуживает туристов, распевая заученные лекции, а зимой голодно растягивает заработанное. И подхалимки-официантки, и пугливые разносчицы пахлавы не от сладкой жизни таковы.
Я не восхваляю обывателя. Просто не разделяю страстной неприязни к "малым сим". Всерьез клясть банальных и неудачливых людей - значит самому водружать себя на одну с ними доску. В конечном счете ненависть к обычным существам тоже обыденна. Мизантропический экстаз - это некая компенсация творческой увлеченности, ты уже не живешь среди слов и образов, а только и дергаешься на бычьи и лисьи взоры окружающих. Бесплодное ожесточение - худшая кара для человека.
Каков Крым? Сотрясающие телесами заезжие хохлы, мат, пиво, визги. Бродят варвары по невнятной, никуда не причалившей территории. Но территория цветет, и это всего важнее. Варвар не страшен, отпечаток сырой лапищи мигом осушает солнце. Солнце выше всякой человечьей башки.
Ай-Петри.
Кислый обморочный кумыс.
Прогулка на злобном племенном жеребце.
Гад норовит укусить. Татарский чумазый парнишка-конник кричит, что вчера гад зашиб двух кобыл. У жеребца выше носа розовый сырой кусок мяса, на розовом - черное, это, как арбузные семечки - мухи. Поднявшись в седле, срываю с мимолетнего дерева дикое яблоко. Грызу пенно. Мой жеребец ржет, и хвост его свистит, словно непрерывные пули. Мы скачем до вечера. Уже и небесный месяц возник, противоречивый. Застенчивый, но бесстыжий. Хрупкий, но цепкий.
Месяц - это не ноготь никакой, а заусеница. Да, заусеница молоденькой училки.
А училка - это не только что-то подлое, мещанское, это не только готовая мишень для злобствований Анны Ш. Это еще и месяц в небе.
Ведь и оголенная, без коры смоковница в удушливом южном парке, и человек с его обгоревшими скулами достойны участливого взора. Даже пошлая романовская мраморная колонна тоже мила, засядет бревном в глазу, а потом в зимней Москве во время писаний вдруг выкатится на бумагу.
Пригодится деталью для очередного сочинения. И я скажу себе: "Провел лето".
