Тени, помада

КОГДА-ТО, году в 79-м, кажется, этот восхитительный рассказ польского писателя Ярослава Ивашкевича экранизировал Анджей Вайда. "Барышни из Вилько" - так называлась эта лента. Там в кадре восьмидесятипятилетний Ивашкевич сам смотрел вслед своему герою, едущему в поезде прочь от пленительных дев, чистого пруда и терпкой резеды воспоминаний. Медлительный ход повествования, прозрачные реплики, замысловатые взгляды - все-все было там. Такое ванильное, пряное, прустовское. Все оно осталось и здесь - в спектакле Алвиса Херманиса "Барышни из Волчиков". Это ВСЕ можно было бы назвать искушением, если бы оно не было так искусственно. Или искусством, когда бы не искусность мизансцен. Поэтому ВСЕ - это все: и пламень страсти, и капризная наигранность, и ремесло, и большой неоспоримый талант.

После спектакля, показанного на фестивале "Балтийский дом", режиссер Херманис заперся в закулисье, полчаса убиваясь о какой-то упавшей некстати ширме. "Черт возьми! Сорок раз все было нормально, и вот теперь - тут! - взяла и упала", - раскрасневшееся лицо, запотевшие очки, бликующий овал лысины. Вместе с дурацкой деревяшкой рухнул его стройный мир, сбился с ритма проверенный метрономом. Тик-так, встали в ряд. Дин-дон, вышли вон. И вдруг - трах-тарарах - утерян темп - пиши пропало. Алвис, будьте покойны, зритель, едва ли догадался, что обнажившая испуганных дам конструкция - досадная случайность, а не смелый режиссерский ход. Кстати, и артисты выкрутились почти гениально: их испуг был к месту, а движения остались спокойными и непринужденными.

Собственно, на движениях и построен весь спектакль. Движется природа, колышется время, уходит жизнь. Только люди бегают вдоль лет и зим, цепляясь за утраченную юность, за лежащую под покосившемся крестом любовь.

Ширмы на колесиках (одна из которых и шлепнулась) перекатываются с места на место самими артистами - никаких мастеров сцены, богов из машины и прочей механизации. Прикрывая то одно, то другое, они всякий раз что-то обнажают: очередную героиню, неожиданную историю, новый кусочек старого потерянного времени. Задуманный Херманисом круговорот дамской фурнитуры подчеркивает бесконечную неизбывность жизни, ее сокровенность, мнимость возврата. Можно вернуть воспоминания, восстановить ситуацию, но никогда не оживить убитое чувство и погибшего друга.

Метания Виктора Рубенса (у Вайды - красавца Даниэля Ольбрыхского, у Херманиса - не самого симпатичного человека на свете Вико Рога) тщетны и утомительны. Воскрешая в памяти любовь к утонувшей 15 лет назад Феле, он не может не переносить ее на что-то живое, трепетное, такое же молодое и дрожащее. И тут появляется Туня - огнеглазая, бархатистая, обворожительная барышня. Невинная и душистая, как майское утро на хуторе, как капля сосновой смолы на взморье. Ее играет Сандра Клявиня - девушка, способная покорять сердца, одним взглядом заставляющая подобреть злюку, похудеть - толстяка. Словом, такая и требовалась. Виктор смущает ее, притягивает к себе, но потом отталкивает, затевая глупый роман с ее старшей сестрой Юлей. Не перенеся страданий, Туня кончает жизнь в намыленной петле.

В рассказе ее, кстати, удается спасти, но тут была нужна - очень-очень нужна - жуткая отчетливая точка. Не размазанная помадой по зеркалу, не развеянная пудрой по залу, а прорисованная кровью, могильной землей, холодом. Туня умирает - ее не вернуть. Вынув из петли, не вдохнуть в трепетные губы ветер жизни. Не успокоить расстроенную душу французским монпансье. Спектакль, к концу кажущийся слегка утомительным и уж слишком спокойным, просыпается от этой смерти, возвращая зрителя к жизни. К жизни в ожидании смерти.

Однообразность и шелестящая плавность повествования Херманиса - на самом деле не тихий шепот. Его сценический язык - словно дельфиновый ультразвук - понятен не всем, слышен не многим. Но те, кому доступно это сказочное наречие, счастливы, ибо им открывается подлинная бездна смыслов, знаков, бессловесных сцен.

Херманис подобен акварелисту. Добавляя воду в краску, он не портит смесь, наоборот - только так ему удается получить новый оттенок, другой цвет. Контрастный или блеклый - он к месту, в своем углу, на своей части рисунка. Просто, чтобы разглядеть каждый штришок, надо подойти поближе, устроиться поуютней и, затаив дыхание, подождать. Откроется, откроется, точно вам говорю.