Антон Красовский УЗКАЯ краюха света. Стол. За ним в плотном кругу сидят люди. Они быстро-быстро передают друг другу скрипящие рукописные листы. Посуху жестикулярно умывают руки, а потом колышут ими, словно мутировавшая инфузория ворсинками. Все они, двенадцать человек, - словно один кишечно-полостный организм, будто одноклеточное с головогрудью и ядрышком, - заглатывают все и вся попадающее в их ареал. А потом выплевывают растерзанные отслужившие останки. Это система, даже, пожалуй, СИСТЕМА - так, наверное, надо писать название этого явления. Величественно, со страхом и трепетом выводя каждую заглавную букву. Всякое соображающее существо, где бы оно ни жило, кем бы оно себя ни считало - рабом или магистром, - часть этого омерзительного механизма. Машины, именуемой цивилизацией. Так что, разглядывая персонажей этого спектакля, не надо вспоминать СССР. Ведь ленинские бюстики в углу, по-курехински превращающиеся в грибы, - всего лишь часть придурковатой земной мифологии. Там могли оказаться нероны или гордые таркивинии - кто угодно. Все указания на времена - только антураж, мишура, в которой должны утонуть истинные обстоятельства и подлинные действующие лица: учитель и ученики, ломающие систему. Конструирующие новый животворящий механизм.
Человека, затеявшего все это, придумавшего способ перенесения булгаковского романа на сцену, зовут Оскарас Коршуновас. Он из Литвы, живет и работает в Вильнюсе, много гастролирует. На фестивале "Балтийский дом" бывал не раз, но открывает его впервые. Коршуновас - плотненький, невысокий бородач тридцати двух лет. Сегодня, пожалуй, самый важный прибалтийский режиссер. Тем, кто, возмутившись, спросит: "А как же Някрошюс?" - отвечу: важность - не в гении, а в мирской перспективе. Някрошюс - бог. Его слово повисает в воздухе, изолентой обвивая пространство, - не то что не повторить. Не продохнуть просто. А Коршуновас - учитель, и по повадкам, и по масштабу. Он вроде бы и ровня молодым режиссерам, но в то же время говорит такое, что хочется повторять, передавая из уст в уста, из города в город. Оскарасу нравится учить, он в восторге от того, что его язык - универсуум, без перевода понятный любому, хотящему понять. Всякому, способному видеть. Он любит учеников, которым, уверяю вас, может стать каждый, сидящий в зале: талантливый режиссер из Ростова или способный критик из Москвы. Ученики же отвечают ему взаимностью, ведь человека любить так просто. И так приятно. Не то, что Бога.
История превращения книги о Дьяволе в спектакль об Ученике интересна и поучительна. В ее основе, видимо, не только желание доказать, что ученик тот самый несгораемый шкаф, в котором и рукопись и знание уцелеют. Есть еще и обыкновенные проблемы со сценической реализацией текста. "Мастер и Маргарита" - ведь невыносимая кутерьма фантасмагорий и волшебств, которые поставить в театре попросту невозможно. Приходится вычеркивать, вырезать, выбрасывать. И в остатке - только живительное слово, гулкая мудрость, которую хочется понять, а нельзя. Потому что страшно и огромно это чувство - ученическая любовь.
Тут - на сцене - любовь в Иванушке Бездомном, кажется, центральном персонаже спектакля. Центральном, но не главном. Он - как Александрийский столп, на который нанизывается Дворцовая площадь, - только видимый стержень постановки. Главные тут - Мастер на Земле. И Сын Божий на Небесах. Соответственно осязаемый и трогательный Ритис Саладзюс и яркая тень в светлом квадрате.
Евангельский сюжет проступает тут лишь однажды - схематично и девственно, словно не хочется до него дотрагиваться, словно жжет язык. Мы видим только, как Пилату, вылупившемуся из образа доктора Стравинского, Иешуа исцеляет мигрень. И ветер над Городом, и надвигающуюся грозу. Зато бал Сатаны - лакомый кус. Каждый его ломтик - шедевр, удивительная игра света и тьмы. Забава божественного таланта, перетекающего в бесконечное мастерство человека.
Лабиринт залов и комнат нам виден сквозь белую ширму экрана театра теней. За ней творится безумная какофония: мелькают силуэты бунтарей и убийц, душителей и сладострастников, негодяев и маньяков. Маргарита гордо восседает в кресле, выпятив колено, готовое к тысяче поцелуев. Но это - задник, второй план. На первом плане - Воланд, живой, настоящий, материальный, смотрит в глаза такой же подлинной Маргарите. Молчание. Сумрак, слегка заплетаются кудри. Первичное стало пустым, ненужным, затерявшимся в собственном следствии. Люди запутались в своих тенях. Тени стали жить самостоятельно. Как и ученики после смерти учителя, впитав все лучшее, все дорогое. Воландов каприз - чертов бал - тут прямая противоположность Тайной вечери, сокровенному собранию, ангельскому буйству. Которое нам не увидеть - ибо мы всего лишь твари и Бога не воспримем. Нам нужен учитель, способный поднять наши тяжкие веки и указать на свет в замкнутом круге.
Ь - дурная буква. Пустая, короткая, только для связки. Также и ученики - всего лишь звенья в цепочке, хитроумно сплетенной наставником. Они, наверное, хранят в себе теплоту его рук, жар его мысли. Мысли, разрушающей каноны, переписывающей Истину, продолжающей историю. Коршуновас этим спектаклем доказал свое право на звание учителя. Мастера. Только вот покоя он не дождется - рано ему на покой.
