До знаменитых абстракций были чудесные пейзажи. Фото автора
«Сельский дом с бельевой веревкой», пастозный, реалистичный и обескураживающий таким в лоб любованием бытом и природой, – показ открывается пейзажем 27-летнего художника, и трудно поверить, что это Мондриан. Тот самый, закрепившийся в сонме новаторов благодаря придуманному им неопластицизму с абстракциями – цветными плоскостями – решетками, чинно выясняющими отношения на холстах. Потому что красоту он будет считать гармонией (и геометрией) равновесия, и ставшую иконической «Композицию с большой красной плоскостью, желтым, черным, серым и синим» 1921 года (цвета-фавориты в арсенале группы De Stijl – «Стиль») к нам тоже привезли. Это станет его стилем, но много позже.
Пока в жизни – и на выставке – наступит 1917-й, и усилиями Тео ван Дусбурга, Мондриана и других творцов появится тот самый De Stijl (к которому в начале 1920-х, кстати, примкнет Эль Лисицкий), вы пройдете через пейзажики с деревцами и коровами, то на новый лад переживающими традиции малых голландцев, то французской Барбизонской школы, а то вдруг звучащих с символистским акцентом, как и мондриановские меланхоличные мельницы и барышня в голубато-красных тонах с надписью «Набожность». Первый рубеж наступил около 1908-го: тогда цвета и формы природы он обобщил до почти не читаемых, выраженных лишь эмоциями колорита. Потом Мондриан переболеет импрессионизмом и пуантилизмом, и церкви-дома-маяки рассыпятся и соберутся вновь в мозаику радужных цветных мазков – как на контрасте, увлечется кубизмом, а уж после пойдут клетки и клеточки неопластицизма. Потому как он решит: «чтобы достичь духовного в искусстве, реальность не нужна, поскольку она противоречит духовному».
Удивительно, что на пути к абстракции – отдельно, чуть в глубине зала, эдакой молчаливой паузой окажется даже Пьета, реплика хрестоматийного образа XV века кисти Ангеррана Картона (не верьте переводу фамилии на этикетке). Вообще, экспозиция выстроена на редкость тактично и тонко, с продуманной развеской работ (вот рядом сероватые, еще кубистические пейзажи в подсвеченных нишах, а на обратной стороне выгородки – движение дальше, сделавшее новые деревья еще более условными), с тем, что из верхнего зала, с начала пути, можно, как из лоджии, увидеть то, к чему Мондриан в итоге придет. Все это вместе – об упорных поисках его, мондриановского, эстетического абсолюта. И, между прочим, о художественном ремесле, о котором и большие новаторы не забывали. Ведь и другие пионеры нефигуративного искусства, также создавшие свои знаковые вещи в 1910-х годах, Малевич и Кандинский (они сейчас рядом – в постоянной экспозиции ГТГ) и, к слову, тоже интересовавшиеся теософией, начинали более или менее традиционно.
А с группой De Stijl Мондриан расплевался уже в 1925-м. «После твоего своевольного усовершенствования (?) неопластицизма для меня невозможно никакое сотрудничество», – объявил он Тео ван Дусбургу. Просто Дусбург, видите ли, начал экспериментировать с диагональю. Впрочем, Мондриан и сам заставит покачнуться свои поначалу на четких вертикалях-горизонталях выстраивавшиеся картины. Пример тому – «Ромбическая композиция с желтыми линиями» 1933-го. Там сам квадратный холст и поставлен на неустойчивую угловую грань. Из-за Первой мировой войны Мондриан не смог снова поехать из Голландии во Францию, из-за Второй мировой должен был перебраться из Лондона в Нью-Йорк. Там, хотя это осталось за скобками выставки, последняя работа на которой – тот самый ромб 1933-го, художник эксперименты продолжал. И если в первую войну он искал укрупнения формы, то в 1940-х его геометрические сетки стали дробиться линиями и небольшими, как крохотные огоньки, цветными клеточками. Именно в Штатах он сопоставит ритмы живописи и буги-вуги, создав свой программный «Бродвей буги-вуги» (сейчас он хранится в МоМА) и не успев завершить «Победу буги-вуги». Но за ней теперь надо снова ехать в Нидерланды, в Гаагу.