Чайковского перекроили и перепланировали

В сценографии подчеркивается тема двойников. Фото со страницы Михайловского театра в «ВКонтакте»

Опера «Пиковая дама» Чайковского в постановке Владимира Кехмана стала первой премьерой сезона в Михайловском театре. За пультом этим оперным анекдотом управлял маэстро Михаил Татарников.

Первые звуки, раздавшиеся из оркестровой ямы, хоть и относились к «Пиковой даме» Чайковского, но совсем не к началу оперы – не к привычному взвихренно экспрессионистскому вступлению, а к знаменитой песенке Графини из четвертой картины. Публика, пришедшая на хрестоматийное название, напряженно замерла в ожидании очередного разрыва шаблона. Соседки по партеру недоуменно переглянулись. Песенка Графини, которая в опере длится недолго, цитируя небольшую часть арии Лоретты из оперы «Ричард Львиное Сердце» Гретри, здесь прозвучала в полном объеме. В программке при этом упомянута лишь музыка Петра Ильича, что справедливо, однако в новой редакции «Пиковой дамы» уместно было бы назвать и Андре Гретри с ариями из «Ричарда Львиное Сердце» и «Двоих скупых», и Перселла с пассакалией «How happy the lover» из «Короля Артура», и Векерлена с его «Менуэтом Экзоде». Все эти фрагменты звучали в спектакле, и за их выбор и введение в постановку отвечала еще один режиссер этой постановки Юлия Прохорова. Зато в программке после Чайковского и Пушкина красным по белому напечатано: «Музыкальная и сценическая редакция Владимира Кехмана».

Зная о доле работы Прохоровой в этой постановке, следовало бы сразу развернуться и уйти, чтобы не быть вовлеченным в сценарно-режиссерское шулерство. Но любопытство пересилило, тем более что музыку Гретри стройная модельная сопрано Валерия Пронько в сочиненной для нее роли Венеры Московской исполнила выше всяких похвал, да и аутентично стилизованный оркестр прозвучал очень впечатляюще. Тут же подумалось, что информационно ценнее и событийнее стала бы премьера этой самой вожделенной оперы «Ричард Львиное Сердце» Гретри – эдакого сердца «Пиковой дамы». Чтобы наконец разобраться, почему же так запала в память Графини эта дивная вещица. Из экономичного лифлета можно было узнать о том, что свою нашумевшую постановку «Пиковой дамы» Чайковского режиссер Всеволод Мейерхольд осуществил в 1935 году именно здесь, «на сцене нашего театра». В ней Мейерхольд, которому после этой премьеры оставалось жить четыре года до ареста и пять – до расстрела, тоже выступил против условностей драматургии Модеста Чайковского в сторону возвращения к реалиям повести Пушкина, сильно переработав для этого «порядок слов» в либретто. Но «редакция» Кехмана, скромно решившего поставить себя рядом с режиссером-реформатором, для которого театр был делом жизни и смерти, а не вопросом успешных продаж спектаклей, оказалась слишком далека от того грандиозного и дерзкого прорыва в режиссуре, каким стал в свое время радикальный спектакль Мейерхольда. Сейчас все ограничилось лишь тем, чтобы «сделали красиво».

Слушателя, знающего текст оперы Чайковского, добрую половину так называемой «Пиковой дамы» не покидало ощущение галлюцинаций или сна в горячечном бреду, когда в голове все перемешивается, нарушая логическую причинно-следственную связь. Во второй половине фантазия сценаристов как будто бы сдулась и возник перекос и вовсе в сторону вампуки. Номера шли в произвольном порядке, грубо порезанные горе-редакторскими ножницами: исчезли многие хоровые сцены, детские хоры, сольные и ансамблевые фрагменты выстроились в иной смысловой ряд, чтобы оправдать притянутые строки «играли в карты у конногвардейца Нарумова… сели ужинать в пятом часу утра». Князь Томский «поглотил» Елецкого, в результате чего баритону Семену Антакову нелегко пришлось отдуваться за обоих. Здесь звучало много французской речи без музыки, дабы опять же как бы соответствовать духу пушкинской повести. А вместе с тем была реконструирована история молодой Графини, то бишь Венеры Московской, получившей здесь большие пантомимические полномочия в плане томных, вожделеющих потягиваний. Здесь Германн (именно так – по-немецки, с двойной «н», как у Пушкина) не поднимал пистолет в сторону Графини, а в финале оперы не стрелялся, чтобы, согласно воле постановщиков, дабы глубже изобразить разрушение личности, одержимой на самом деле непонятно какой идеей. Здесь дискредитировались все сразу: и Пушкин, и Чайковский, и Мейерхольд. Здесь новый сценарий дал шанс диагностировать лишь черную пустоту и полную бессмысленность существования продолжающей развлекаться столичной «элиты».

Зеркала в декорациях Вячеслава Окунева подчеркивали тему всевозможного двойничества, но висели как будто и для того, чтобы позволять обитателям черного дома заглядывать в них – не потерялось ли там отражение?

Лиза в исполнении высокой и стройной Екатерины Шаповаловой если и не обрела полнозвучие лирико-драматического сопрано, то обнажила искомую взнервленность, декадентский излом и трагическую остроту образа. Для Графини режиссер заготовил умилительный карикатурный эпизод с кормлением тортом любимого князя Томского в картине бала. Екатерина Егорова хорошо сыграла и спела тот самый осколок прошлого, ушедшую натуру, чья фотография крупным планом выразительно смотрела в зал немым укором, напоминая, уже другими пушкинскими строками, о том, что «всех вас гроб, зевая, ждет».