Там внизу, в темноте

- Иногда. Я держал его семь лет. Но я терпеть не могу пьяных клиентов. Мне приходилось драться с ними и вышвыривать вон. Еще некоторые музыканты по выходным заявлялись играть "под кайфом". Я не хотел бы связываться с этим снова. Но я многое понял о таланте. Например, лишь один из каждых десяти барменов обладает сноровкой, чтобы сделать хороший коктейль. Я научился доверять таланту, но в то же время понял, что просто иметь талант недостаточно. Ты рождаешься талантливым или нет, это серьезный факт в жизни. Люди спрашивают меня, что им нужно делать, чтобы стать писателем. А я не знаю, как им ответить. Если у тебя нет таланта - это пустая трата времени. Но жизнь сама по себе в той или иной степени - пустая трата времени. Так что я не знаю...

- Более или менее, я думаю... Но мне, может, и нравится тратить время. На свете столько всего, что я люблю: джаз, кошки... Девушки, может быть. Книги. Все это помогает мне выжить. У меня есть талант, чтобы писать, но мне все время кажется, что я зря трачу время. Мой любимый писатель - Достоевский. В "Братьях Карамазовых" есть все, о чем когда-либо захочется написать, и все, что когда-либо захочется прочитать. Я называю это "абсолютным романом". Вот что мне хотелось бы написать когда-нибудь. Мне кажется, "Хроники заводной птицы" - шаг в направлении абсолютного романа. Я только-только начал приближаться к миру Достоевского, он все еще далек от меня, и впереди долгий путь, а у меня осталось так мало времени...

- Когда я жил в Японии, все, что я хотел - это поскорее убраться отсюда! У меня с ней было столько проблем... Некоторые системы здесь я просто ненавижу. Так что я уехал в Штаты почти на пять лет и вдруг, живя там, совершенно неожиданно захотел писать о Японии и о японцах.

- Я уже более тридцати лет живу в Канто. С восемнадцати. Когда я поступил в университет в Токио, я постарался избавиться от кансайского диалекта - просто хотел скорее расстаться с Кансаем. Так же, как потом хотел расстаться с Японией. Где бы я ни был, мне всегда хотелось уехать куда-то еще. И, по-моему, у меня есть склонность к освоению новых языковых систем. Они удобны для меня. Они являют мне новые миры - и дарят ощущение нового себя. Я приехал в университет и влюбился в свою нынешнюю жену. Я нашел нового себя в Токио и потом уже не уезжал оттуда, за исключением поездки в Америку. Моя жена из Токио, из центра Токио. Но я всегда знал, что люди в Кансае превосходят людей в Токио.

- Да. Они замысловатее и интеллектуальнее. Но на кансайском диалекте невозможно говорить о метафизике, он не создан для таких материй. Привыкнув к токийскому диалекту, я вдруг обнаружил, что могу говорить ясно и просто, по-прежнему используя мою старую добрую кансайскую замысловатость. Это лучшая комбинация! В Кансае люди выражают себя примерно на 60 процентов. А в Токио они расскажут вам о себе на все 80. В Кансае люди очень замкнутые. Они скрывают свои чувства. Говорят двусмысленно. Токийцам нелегко уразуметь, о чем говорят люди в Кансае. Там у них столько путаницы, особенно в Киото. Мой отец из Киото, такого рода людей иногда бывает очень трудно понять.

- Я перевел многих американских писателей и многому научился. Я двигаюсь между языковыми системами. Это очень увлекательно. У меня никогда не было наставника в писательстве. Перевод был моим учителем. Переводя, я выучился почти всему. Я люблю книги Трумана Капоте, Рэймонда Чандлера, Фрэнсиса С.Фитцжеральда, Рэймонда Карвера. Я учился писать у них. Это великолепные писатели. Мне кажется, когда я переводил их, я смог понять, как они писали. Я разбирал их произведения и собирал опять, как часы.

- На самом деле я касался войны и в других книгах. Нечто похожее я сделал в "Охоте на овец". Обрисовал некоторые "подвиги" японской армии в Китае. Но в молодые годы было сложнее писать об этом. Мне кажется, я вырос как писатель. Приступая к "Хроникам", я уже умел писать об Истории. Раньше, в молодые годы, мне хотелось писать только что-нибудь межнациональное. Я находился под сильным влиянием американских детективов. Любил этот стиль, эти авторские интонации. Это нечто фантастическое. Мне было 29, когда я изучал все эти истории. Они были учебниками для меня. Но я не хотел загадывать загадки, я хотел писать литературу. Я использовал их интонации, их стиль и структуру - но я хотел писать серьезные книги. Мой стиль очень сильно отличается от стиля моих японских коллег. И я допускаю, что некоторые мои истории могли бы произойти в том же Вермонте. Не все, но некоторые.

- Вы совершенно правы. Я согласен с вами на все сто процентов. Но сегодняшние японцы не хотят видеть то, чего они видеть не хотят. Они предпочитают выбирать из всего только светлые стороны. Возможно, они устали быть обвиняемыми. Я не знаю. Я принадлежу к поколению идеалистов 60-х. Мы действительно верили, что мир станет лучше, если очень постараться. Мы очень старались - но в каком-то смысле все равно проиграли. Однако я пытаюсь пронести чувство этого идеализма через всю жизнь. И до сих пор верю, что идеализм способен сделать много хорошего в будущем...

- Основная традиция в японской литературе - "сисе-сэцу" (дневник, "роман о себе"). Когда я написал свою первую книгу, многие были шокированы. Мои истории очень сильно отличались от сисесэцу. Лишь несколько критиков тогда признали мое существование. Большинство же из них до сих пор меня терпеть не может. Но многим читателям мои книги понравились, и это хорошо. Если ты нашел своего читателя - ты выживаешь. Таков принцип. Сначала у меня появилось сто тысяч читателей. Я вцепился в них и не отпустил. Через десять лет их стало двести тысяч. Еще лучше. А когда я написал "Норвежский лес", у меня появились миллионы читателей. Вот это было нечто! Конечно, миллионы - это исключение. Такое случается один раз за всю жизнь. Но вот моя самая новая книга, "Спутникова любовь" (Sputnikku-no Koibito, 1999) - вышла в этом году, а уже продано триста тысяч экземпляров. Поэтому я думаю, что обезопасил свое положение на этой земле.

- Ну, вы же понимаете, я - писатель-романист. Я пишу толстые, долгие книги. Чтобы такие книги доводить до конца, нужно очень много времени. На "Хроники заводной птицы" я угрохал четыре года. Но пока пишешь, нужно на что-то жить. Деньги в этом смысле очень помогают. Если нет денег, ты вынужден заниматься какой-то другой работой - вместо того чтобы сидеть и писать. А это безобразие.

- Неделю.

- Первые наброски я заканчиваю за три дня. При этом не делаю ничего больше. Только пишу. Потом - три дня на правку. Потом передаю это моему редактору, у них там своя кухня. А потом - опять: переписываю, переписываю и переписываю... Вот недавно начал все это успевать за неделю. Прямо так и написалось - три рассказа в месяц: неделя, неделя, неделя.

- Нет-нет. Это была особенная вещь. Я страшно вымотался под конец. Но получился очень интересный сборник рассказов под названием "После землетрясения". Шесть историй, случившихся в феврале 1995-го, между январским землетрясением в Кобэ и газовой атакой Аума в марте. Так что февраль получился месяцем тревожного затишья, месяцем пожинания плодов и предчувствия новой беды. Некоторые герои родом из Кобэ, как я, но живут в Токио и его окрестностях. Одна женщина знакома с парнем в Кобэ, ненавидит его. Желает, чтобы его убило землетрясением...

- А я не знаю. Это не объясняется. Что-то там у них случилось в прошлом, и теперь она его ненавидит.

- Это своего рода дисциплина. Если тебе нужно на чем-то сконцентрироваться - тебе может здорово помочь именно физическая сила. Большинство писателей терпеть не могут спорт, но нужно быть физически сильным, если собираешься писать как следует. Когда ты молод, ты можешь делать что угодно, потому что у тебя есть силы. Но когда становишься старше, приходится тренироваться. Когда мне исполнилось тридцать три, я бросил курить и начал бегать.

- Правда? Я не знал... Но речь как бы идет о реинкарнации, верно?

- Они меняются. Они отличаются от предыдущих поколений. Иногда они делают глупости. Когда я бываю в районе Сибуя, мне странно и отвратительно видеть крашеные белые волосы и туфли на слоновьих платформах. Это ужасно глупо. Но они очень стараются. Это так нелегко - быть сейчас ребенком. Они не знают своей цели, своего предназначения, не понимают, что ими движет, когда они что-либо делают. Но я думаю, у них есть потенциал. И в то же время они опасны. Национализм - опасное движение в Японии. Я всего лишь писатель, и иногда я чувствую себя бессильным. Против таких сильных течений не очень-то и поборешься. Но лозунги умирают быстро. А истории могут жить гораздо дольше.

- Я принадлежу к поколению "бэби-бума", нас родилось тогда очень много. И большинство нынешней молодежи наше поколение на дух не переносит. Поколение двадцатилетних - это поколение моих собственных детей. Я получаю от них много писем, они пишут: "Вам столько же лет, сколько моему отцу". Я отвечаю: "Но я не твой отец!" Они хотят знать, почему у них не получается общения с собственными отцами. Они говорят: мой отец совершенно не понимает меня, и я совершенно не понимаю своего отца. Но когда они читают мои книги - мои чувства они почему-то понимают нормально.

Но мне кажется, я всю жизнь испытываю то же самое - с тех пор, как мне стукнуло двадцать. И я могу чувствовать то, что чувствуют сегодня они. Я больше не молод, но я эти вещи ощущаю. В годы моего студенчества сам воздух, казалось, сочился идеализмом, антивоенными настроениями, контркультурой. Я тоже участвовал в этом, понятное дело - но уже к началу 70-х со всем этим было покончено. И тогда я понял, что надежности нет ни в чем. Я уже не мог ничему доверять. И пообещал себе, что больше никогда не примкну ни к каким движениям, идеологиям или "-измам". Они разочаровали меня. Они предали меня. И я начал записывать то, как переживал этот мир. Это и был мой старт.

И с тех пор я пишу об опасном мире, где под землей, прямо у тебя под ногами, существуют еще подземелья, и всякие загадочные существа живут и передвигаются - там внизу, в темноте. Ты не можешь ничего разглядеть, но чувствуешь, как там что-то движется. Иногда удается разглядеть особо странные создания - например, Человека-Овцу. Человек-Овца сам не хочет ничего сказать - он просто возникает перед тобой, и все. Но он являет собой Послание, и все, что тебе остается, - это принять это Послание как оно есть. Его необязательно как-то анализировать, достаточно просто принять. Некоторые при этом чувствуют себя крайне неуютно. А я спокойно принимаю Послание как оно есть, ибо оно - ключ к моему подсознанию. И я думаю, как раз вот такие структуры особенно важны для моих историй...

Да, "экономический пузырь" лопнул - но меня это не волнует. С гибелью контркультуры мое поколение просто ушло в компании и работало не покладая рук. Японская экономика достигла в развитии потолка - и резко провалилась сама в себя. Tак что если эти дети не могут доверять своим отцам, не любят своих отцов - я думаю, это потому, что поколение отцов проиграло, проиграли его экономические приоритеты. Но что особенно грустно - проиграли всеяпонские общественные ценности. Японцы так тяжело работали на протяжении 50 лет. Но вдруг оказалось, что это ничего не значит. И дети того поколения тоже ощутили себя одинокими и потерянными.

- Да. Герои моих книг - очень одинокие люди. Но у них есть хотя бы их стиль и их стремление выжить. А это много значит. Они не знают, для чего они живут и каковы их цели, но им все-таки приходится жить. Это своего рода стоицизм - выживать только на своей одержимости. Иногда это почти религиозность. Вы можете называть это постмодернистским взглядом - жить бессмысленную жизнь только на своем вкусе, своем стиле. Порой мои читатели бывают поражены таким стоицизмом. Это нелегко, вы знаете.

- Рассказывание историй лечит. Если ты можешь рассказать хорошую историю, ты можешь быть исцелен. "Хроники заводной птицы" - попытка абсолютного романа, собрание историй, рассказанных разными персонажами. Они рассказывают и исцеляют друг друга. Роман - это книга исцеления. Когда ты выбит из колеи появлением другого мира, новыми горизонтами - любовь исцеляет тебя. И я думаю, рассказывание хороших историй - это проявление любви. Наверное, поэтому я пишу книги. Я хочу исцелиться.