Надежда Муравьева Венедикт Ерофеев. Записные книжки. Книга вторая. – М.: «Захаров», 2007, 480 с.
В аннотации сказано так: «Теперь, когда разобраны архивы Венедикта Ерофеева и у издателя собрались все тридцать пять (из известных тридцати восьми) его записных книжек, можно с уверенностью говорить, что они были едва ли не самым главным делом его жизни. Впервые в мире «Захаров» публикует этот объемный и в высшей степени увлекательный материал целиком, в хронологическом порядке┘»
Я помню эти записные книжки – их тяжелая стопка лежала у моего отца в ящике письменного стола много лет. Кажется, они хранились у него, потому что Веничка боялся их потерять, как чуть не потерял с концами рукопись «Москва–Петушки», как якобы посеял среди полей авоську со спиртным и с начатым романом «Шостакович». (Говорю «якобы», потому что, судя по проверенным источникам, никакого «Шостаковича» Веня отродясь не писал.)
Итак, записные книжки. Были ли они воистину «главным делом» ерофеевской жизни – на самом деле сказать трудно. Мне представляется, что их можно назвать сырьем, так сказать, базовыми заготовками для чего-то, что он так никогда, не смог написать.
В юности он писал их, потому что знал себе цену, ходил вокруг себя кругами и принюхивался. После великого успеха «Москвы–Петушков» (а я сильно подозреваю, что «главным делом его жизни» было все же откровение этой уморительной, жуткой и нежнейшей поэмы) он записывал свои афоризмы, потому что готовился создать что-то другое, великое.
Читая их, ощущаешь совершенно двоякое чувство. Это и трогательно, и остроумно до слез («Основные черты русской нации: заколдованность и недорезанность», «28 всего лет. А в этом возрасте полковник Пестель уже качался в петле┘»), и вполне невыносимо в большом количестве, потому что слишком уж однообразно-прекрасно, как голая чеховская степь.
Все дело в том, что книжки эти не существовали сами по себе как некий жанр. Это подступы к славе, а после славы – медленный от нее откат. Так сложилось исторически, что после «Москвы–Петушков» Веня не написал больше уже ни Москвы, ни Петушков. Дикая, надрывная, замысленная в сумасшедшем доме пьеса «Шаги Командора», посвященная «Дорогому Муру», едва ли может сравниться с первой ерофеевской вещью.
Это языковые перепевы того, что уже было сделано, создано, наработано. Ничего нового. Можно, пожалуй, сказать и так: это вывернутые наизнанку «Москва–Петушки», потерявшие свою «голубиную чистоту». В поэме нет пафоса чернухи, в ней есть евангельский пафос, а значит, стихия чистого смеха сквозь слезы. В «Шагах Командора» явственно присутствует то, что Фромм называл «некрофилией». Это очень беспросветно, очень, по сути своей, мертво и очень однозначно┘ (В «записных книжках в общем вареве отрывочных мыслей и цитат болтаются частушки и переделки советских песен, позже вошедшие в «Шаги Командора».)
Вот так и возникает следующее наблюдение: в заготовках и сырье записных книжек годами ничего не меняется. Книга, которую я держу в руках, объединила под черной обложкой записи Вени, сделанные в 1972–1978 гг.
Каждый раз, когда я читаю их, не могу удержаться от смеха: «Не пукай, няня. Здесь так душно┘», «Я умоюсь если, то только слезами. Все, кто умываются водой, – бессердечны», «Мне наставили рога изобилия», «Ну что, например, объединяет богатого и славного Кочубея и Павлика Морозова? То, что оба они доносчики: один на папу, другой на Мазепу, но это дела не меняет┘» т. д.
Каждый раз, когда я пролистываю их, мне чего-то очень жаль. Веничку ли, которого я отчетливо помню исхудавшим, с железной трубкой в горле, или того, что он мог бы написать, если бы не слава, не бесконечные пьянки, не безумное почивание на лаврах?..
Не знаю.
