На грани трансцендентального

Андрей Шацков. Осенняя женщина. – М.: РИПОЛ классик, 2007, 160 с.

Кто такой Щацков? Пожалуй, один из немногих литераторов, сумевших наработать себе поэтическое имя во время «поэтического безвременья» в конце прошлого века. Пока многие тратили уйму сил на разрушение уже благополучно почившего в бозе соцреализма, Щацков перерабатывал наследие Серебряного века. Отсюда и эпиграфы из Цветаевой, почти пастернаковские «Куколи ворон» на колокольнях, блоковский «май жестокий». За Блоком появился соблазн потянуться дальше.

И Щацков потянулся. Цикл «На поле Куликовом» очень серьезно входил во все шацковские издания! Казалось, что подобную серьезность элегантно вытравил из русской поэзии Пригов, единожды хихикнув: «Ведь победят сегодня русские, а все ж татары поприятней┘» У Шацкова же получилось нечто суровое, даже зловещее, но исторически оправданное. Но ни у Пригова, ни у Шацкова нет всемерной и всемирной блоковской легкости! После Пригова кажется, что Куликовской битвы никогда и не было. После Шацкова представляется конкретный исторический отрезок и беспросветный «катастрофизм» (читай далее по Бахтину) русской истории. А у Блока совершенно не важно, когда была Куликовская битва, – может быть, только еще будет! Она – битва эта – где-то проносится во вселенной со всем своим скрежетом и лязгом – авось (русский оберег!) не заденет?

После таких учителей и экспериментов Шацкову нужно было куда-то выруливать! Тем более что поэтическая группа, взрастившая поэта, безнадежно захирела: пожрали «семидесятников» вечно юные «шестидесятники», даже косточек не оставили! А Щацков бросился объезжать распаханные славянофилами поля. Он не стал, как когда-то великий Хомяков, переписываться с каким-нибудь английским священником и доказывать, что принимать Божеский закон следует не как закон, а как свободу, хотя мог бы. Не захотел, как Петр Киреевский, скитаться по Руси-матушке в поисках народных песен: не та Россия, и песни другие. Потому что помнил всегда, что чистое славянофильство закончилось еще с Иваном Аксаковым, а великий славянофил современности Вадим Кожинов при жизни все больше именовал себя евразийцем. Не с кем Шацкову великий путь далее длить!

Что такое «Осенняя женщина»? Книга, открывающая, возможно, настоящего Щацкова как поэта-эклектика или по крайней мере наследника данной внутренне сбалансированной традиции, лучшими образцами которой можно считать майковскую «Рыбную ловлю», «Колокольчик» Полонского, «Крымские очерки» Толстого┘ Все это, как мы упоминали выше, не без участия великих влияний нового Серебряного века. Не забывает Андрей Шацков и своего тихого учителя Валентина Берестова – «Фиолетовые стихи» посвящены именно ему.

Много в шацковских стихах и августа – пожалуй, самого трагического месяца в русской поэзии. Часто книга просто дышит тем XIX веком: «Звезда декабриста», «Вальс декабристов» «Уездный роман», «Прощание у стен Донского монастыря»┘ И вдруг проглянет советское «Декабрь в Ленинграде», а финал книги совсем есенинский: «Мы все уходим». Так смешивается и смещается время! По-шацковски пронзительно заклиная прошлое настоящим: «Положи, Елабуга, на гроб/ Асфодель Кавказа для Марины┘» То вдруг среди традиционного подхода «образников» взовьется блоковская невыносимая пляска с шацковским приглядом:

И босиком,
и босиком
по листопаду,
листопаду
ко мне бегом,
ко мне бегом
ты вырывалась за ограду.

А вот рожденное глубинным народным говором, хранящее тайну, несущее будущим поколениям скорбный рефрен повествование:

Шепчи мое имя, молись.
Я – молнией битое древо.
Развилка, уведшая влево.
Капканом отмеченный лис.
Шепчи мое имя, молись┘.

Может быть, это лучшее у Шацкова?

А ведь он из тех поэтов, которых нам, сама того не ведая (а вдруг ведая?), подарила Марина Цветаева┘ Шацков, как и Губанов, все к Марине Ивановне поближе стремится:

Что скажешь? –
«Россия – кругом чудеса!»
Что сделаешь? Участь такая.

А отсюда уже недалеко до фетовского трансцендентального поэтического видения!