Доверие к голосу

Порой стихотворения разных поэтов вступают в такой несомненный диалог, как будто его ведут между собой два живых собеседника. Их хочется выслушать, вникнуть и уловить особенности каждого голоса и позиции. Спорят ли они? Или дополняют друг друга?

Известное стихотворение Давида Самойлова создано в 1966 году, но оно созвучно разным временам и эпохам:

Вот и все. Смежили очи гении.

И когда померкли небеса,

Словно в опустевшем 

помещении

Стали слышны наши голоса.

*

Тянем, тянем слово залежалое,

Говорим и вяло и темно.

Как нас чествуют и как нас

 жалуют!

Нету их. И все разрешено.

Такое самоощущение возникает у художника волнами, периодами – при одной мысли о великих предшественниках, чьи книги уже неколебимо «стоят на полках», заняли свое неоспоримое место в истории литературы и культуры. Нечто подобное переживают наверняка и живописцы, и музыканты. Главное здесь – ощущение незыблемости достижений мастеров прошлого, их признанности миром вопреки неуверенности и зыбкости пути автора, пишущего в настоящем времени, который к тому же угнетен контрастом величия и мелкости. Наподобие лермонтовского героя из «Бородино»:

– Да, были люди в наше время,

Не то что нынешнее племя:

Богатыри – не вы!

И если ясную веру в бессмертие поэтического голоса можно ассоциировать с пушкинским «Памятником» и всей традицией, которая с ним связана (от Горация до Цветаевой – «моим стихам… настанет свой черед», Ахматовой или Арсения Тарковского), то традиция «антипамятника» ведет к Лермонтову – обвинителю всех, кто способен и убить поэта, и забыть о нем.

В стихотворении Давида Самойлова жало обвинения разворачивается в сторону самих поэтов – автора и его современников, а заодно и неприхотливой толпы почитателей, чье одобрение расхолаживает писателей, занижает «планку» ожиданий от поэзии. Однако есть и несколько иной поэтический взгляд на ту же ситуацию связи с традицией. И он явно имеет в виду стихотворение Самойлова, перекликается с ним, отталкивается от него, хотя и совпадает в главном. Речь о стихотворении Геннадия Русакова, опубликованном в его книге «Сроки» в 2018 году:

Когда ушли из хора тенора

по воле обстоятельств 

или мора,

остались мы, которым 

не пора, –

хористы из поспешного 

набора.

Мы были худосочная шпана,

прыщатики, подпевка 

на подхвате...

Но так оборотились времена,

что мы в фаворе у случайной

 знати.

Да, мы поем. А эти, что 

ушли...

Их голоса текли горячей

 нитью

туда, где выше и поверх земли.

Куда во сне летают 

по наитью.

И нам бы так – чтоб взмыть

 и зазвучать:

просторно, полной грудью, без опаски!

Оставить на судьбе свою 

печать...

*

Увы, не те голосовые связки.

Здесь ситуация приближена к конкретному опыту. Уже не высокое и идеальное понятие «гении» с его романтической предысторией определяет развитие культуры, а вполне узнаваемое современным читателем «тенора». Иерархия скромнее, но она ощутима по-прежнему: «тенора – хористы». Сами «хористы» разоблачаются детально и вполне безжалостно. Их (а значит, и свой) успех и признанность осуждается автором так же, как и в стихотворении Давида Самойлова. А затем происходит важный сдвиг в трактовке темы – от акустики зала у Самойлова («в опустевшем помещении») к качеству голосов ушедших поэтов:

Их голоса текли горячей

 нитью

туда, где выше и поверх земли.

Куда во сне летают 

по наитью.

И это же качество голосов, только со знаком «минус», определяет творческую неудачу современников (по мысли Русакова):

Увы, не те голосовые связки.

Впрочем, с каждой следующей строкой стихотворение как бы само себя опровергает. Самим собой доказывает, что голоса никуда не делись, они так же умеют «взмыть и зазвучать» органично и сильно, «потечь горячей нитью». Все, что пишет Русаков о поэтах прошлого, можно применить и к его стихам. В сравнении со строками Самойлова к теме «поэтической неудачи», неполноценности добавились новые обертоны, порожденные противоречием между «знай свой шесток» и тем потоком обновленной речи, для которой – пока она звучит – не существует узко литературной, социальной иерархии предпочтений и статусов. В итоге стихотворение Русакова вышло многомернее и тоньше, чем у Самойлова. Хотя тот впервые выразил мучительное чувство «вторичности». А оттенки появляются уже у тех, кто пишет следом. Однако о многом говорит перекличка в главном. Оба поэта пишут про «наши голоса». Под влиянием эпохи, случившихся с литературой перемен или еще по какой-то причине, но «голоса» в обоих стихотворениях практически вытесняют образ единственного «голоса», пусть скромного, но уникального. И это сразу воскрешает в памяти стихотворение Евгения Боратынского, продолжающего именно пушкинскую линию «памятника»:

Мой дар убог и голос мой не громок,

Но я живу, и на земли мое

Кому-нибудь любезно бытие:

Его найдет далекий мой 

потомок

В моих стихах: как знать?

 душа моя

Окажется с душой его 

в сношеньи,

И как нашел я друга 

в поколеньи,

Читателя найду 

в потомстве я.

Здесь та же самая неудовлетворенность поэта, сомнения в силе своего поэтического голоса растворяются в стремлении отыскать собеседника. А стремление порождает веру в его реальность и осуществимость.

Эссе Мандельштама «О собеседнике» удивительнейшим образом проникает в будущее, предугадывает терзания поэтов наших дней – и одновременно отвечает на самоосуждение в стихах Самойлова и Русакова: «С кем же говорит поэт? Вопрос мучительный и всегда современный. Предположим, что некто  обратил свое внимание исключительно на акустику. Он бросает звук в архитектуру души и со свойственной ему самовлюбленностью следит за блужданиями его под сводами чужой психики».

Именно об акустике и идет речь у Самойлова:

Словно в опустевшем 

помещении

Стали слышны наши голоса.

Когда голос определяется акустикой театра, он никогда не зазвучит в полную силу.

У Геннадия Русакова акустика расширена – голоса ушедших поэтов возносились «выше и поверх земли», не замыкаясь в театральных стенах, не прислушиваясь к близкому отклику зала. В его версии сдерживающая причина не в акустике – слабостью отличаются сами голоса современных поэтов.

Что же придает поэтическому голосу силу?

По слову Мандельштама, забота об акустике зала и отклике непосредственного слушателя обескровливает автора: «Поэт не только музыкант, он же и Страдивариус, великий мастер по фабрикации скрипок, озабоченный вычислением пропорций «коробки» – психики слушателя. В зависимости от этих пропорций  удар смычка или получает царственную полноту, или звучит убого и неуверенно. Но, друзья мои, ведь музыкальная пьеса существует независимо от того, кто ее исполняет, в каком зале и на какой скрипке!»

Cам же Мандельштам и дает ключ к источнику поэтической силы: это вера в то, что именно голос создает собеседника. Невозможно ожидать будущего читателя-собеседника, не веря источнику голоса. А источник – в собственной глубине, в сердце поэта. Отсюда и рождается знаменитое утверждение: «Ведь поэзия есть сознание своей правоты. Горе тому, кто утратил это сознание. Он явно потерял точку опоры».

Эти слова опять же адресованы в будущее – к тем неведомым поэтам новых времен, которые начнут искать «источник правоты» в акустике зала или в силе связок, а не в глубине духа. Можно считать эссе «О собеседнике» предостережением будущим поэтам – тем самым «письмом в бутылке», которое Мандельштам отправляет в неведомое (и с которым он сравнивал поэтическое послание Боратынского). Удивительна перекличка между современными стихами, относящимися к традиции «антипамятника» – и предостережением Мандельштама: «Поучение – нерв литературы. Поэтому для литератора необходим пьедестал. Другое дело поэзия. Поэт связан только с провиденциальным собеседником».

Интересно, что в сопоставлении литератора-прозаика и поэта у Мандельштама всплывает тема «памятника» с застывшим, недвижимым постаментом. При этом пушкинский «Памятник» динамичен, живет постоянным движением: «не зарастет тропа», «слух пройдет». Но отправной точкой для стихотворения Самойлова стал незыблемый – по сути, мертвый – памятник:

Вот и все. Смежили очи гении.

Для Русакова точкой отсчета также становится смерть, уход «великих»:

Когда ушли из хора тенора

по воле обстоятельств или

 мора

И в каждом из двух стихотворений независимо от названной причины поэтической слабости современников отсутствует тот самый «провиденциальный собеседник», ради которого пишет поэт. Завороженность собственной слабостью побуждает забывать о нем.

Хотя в современной поэзии есть вдохновляющий пример автора, когда «провиденциальный собеседник» подает свой голос напрямую. Берет слово, чтобы дать отклик, ответ поэту, прозвучать из-за пределов времени, из-за границы между жизнью и смертью – прямо и непосредственно. Это стихотворение Бродского «На столетие Анны Ахматовой», где доверие к голосу поэта максимально, а сам он поднят на недосягаемую высоту, на уровень сакрального:

Страницу и огонь, зерно 

и жернова,

секиры острие и усеченный

 волос –

Бог сохраняет все; особенно – 

слова

прощенья и любви, как 

собственный свой голос.

Это стихотворение написано буквально от лица «провиденциального собеседника» – того, о ком говорили Мандельштам и Боратынский. Оно вдвойне усилено голосом самого поэта и позицией «собеседника», нашедшего дарованное ему «письмо в бутылке».

Перипетии современной поэзии, если понимать ее расширительно, включая и XX, и XXI век, можно уподобить волнам океана, в которые брошены веками все бесчисленные бутылки с посланиями. Волнам свойственно дрожать и сомневаться, усиливаться с приливом и ослабевать с отливом. Это и отражают перекликающиеся стихи о поэтической слабости, созданные Давидом Самойловым и Геннадием Русаковым. Но всегда остается возможность отождествиться если не с великим поэтом, то с его адресатом, с благодарным читателем «послания», открытого навстречу будущему (как описывал Мандельштам свои чувства от стихотворения Боратынского, «хотел бы я знать, кто из тех, кому попадутся на глаза названные строки Боратынского, не вздрогнет радостной и жуткой дрожью, какая бывает, когда неожиданно окликнут по имени»).

Эту радостную и жуткую дрожь отклика воплотил Бродский в стихах к Ахматовой, показав пример мощной акустики, включившей в себя космос, и переключив традицию «памятника – антипамятника» в русло благодарности. Сила благодарности оказалась ключом, который способен отомкнуть запертые двери залов, опустевших после того, как «смежили очи гении»:

Великая душа, поклон через 

моря

за то, что их нашла,  – тебе 

и части тленной,

что спит в родной земле, тебе

 благодаря

обретшей речи дар 

в глухонемой вселенной.

В точке, где «смежили очи гении», все только начинается – и для их стихов, и для будущих поэтов, и для читателей.