Александр Люсый
Утопии на Лобном месте.
Фото Григория Тамбулова (НГ-Фото)
Жизнь есть сон. А в литературе этот сон преимущественно утопический. Таковы законы жанра. И вот что не так давно приснилось мне. В преддверии парада распахнулось навсегда победное пространство Красной площади. На трибуне – самокритичный утопист Томас Мор и жесткий догматик Томмазо Кампанелла. Из отечественных утопистов возникла совершенно необычная пара. Впереди фигура философа-воскресителя Николая Федорова, одного из главных сценаристов парада, за спиной которого (о, чудо!) прячется от телекамер, получивший таки условно-досрочное освобождение, «вокреситель» детей Беслана Григорий Грабовой – такова, увы, объективная картина текущего российского утопизма. Самая многочисленная иностранная делегация, конечно, китайская – тайпины, хунвейбины.
Сам Ленин, при жизни противник мавзолеев, – не на трибуне, но ввиду окопавшихся наверху воскресителей и в самом мавзолее пребывать ему негоже. Вместе с Венедиктом Ерофеевым он исполняет роль почетного караула перед собственным, навязанным ему мавзолеем. Умение вождя в своих текстуальных заточках, ставших «ленинизмом», мгновенно дозировать утопию и прагматизм, повернуть логику на 180 градусов, самокритично признавать ошибки и этим признанием отпускать себе грехи, владение секретом сочетания духа и грубейшего насилия вполне соответствуют мастерству составления и потребления знаменитых коктейлей Венички, поэтому теперь, в пространстве «реальной утопии», они вместе. В ходе поездок Венички в Петушки и обратно, трагически пресекшихся близ Кремля, осуществлялся пересказ новейшей истории. Дойдя до Дубчека и Моше Даяна, история оказалась окончательно исчерпанной; она успешно преодолевается в подогретых дорогой от Москвы сознаниях Венички и его слушателя. С таким соратником Ленин больше не просит яда у Сталина, который сам предлагает его теперь Ленину, в надежде вновь проникнуть в мавзолей. А Ельцин с набитым взрывчаткой поясом шахида взрывается, не дойдя до мавзолея, неправильно рассчитав время взрыва и количество снайперов, якобы внимательно отслеживающих перемещения подрывников-противников.
В роли часовых у ворот утопического бессмертия Ленин и Веничка блю… (какое тут окончание поставить ввиду любви Венички к букве «ю»?) …дут принцип единства и борьбы противоположностей. Если продолжить сопоставление принципов утопического текстопроизводства в рамках постулата об «удовольствии и наслаждении от текста» Ролана Барта, Веничка испытывал удовольствие от самого перечисления коктейлей, тогда как ленинское наслаждение было следствием энергичного взбалтывания и вбрасывания, напоминающего любимую игру в городки.
Начинается сам парад! Ясно, что открывать его должны именно древние греки. Как можно парадно продемонстрировать утопию Платона? В нашем случае заметно незримое присутствие постановочной руки Эйзенштейна, по площади идут – диалоги! В «Ионе» поэт представлен философом как божественное крылатое существо; в «Государстве» он превращается в жалкого копииста, производящего призраки призраков, тени теней, на третьем месте после мастера-плотника (в чем проявилось желание Платона отделить себя, философа-социолога от художника). Идет Критий по Красной площади и объясняет, что Тимею, только что закончившему рассказ о происхождении космоса, богов и людей, «было проще»: «Тому, кто говорит с людьми о богах, легче внушить к своим речам доверие, нежели тому, кто толкует с нами о смертных, ибо, когда слушатели лишены в чем-то опыта и знаний, это дает тому, кто вздумает говорить перед нами, великую свободу действий».
После Платона – время Аристофана. Теперь вместе с Аристофаном зрители как бы карабкаются по Облакам, вползают на поднебесный город Птиц. Чем это не утопия? Замечаем и утопическое государство освобожденных женщин – Лизистраты и ее подруг. Другая парадная дихотомия – первый социальный утопист Платон вместе с первым эстетическим утопистом Ямбулом. Они держат в руках транспарант «Утописты всех стран, соединяйтесь!». Космогонические и эсхатологические пассажи жанрово слиты с политиями и утопической теорией законов, имевших значение неба, звезд, моря и суши.
Колонну русских народных утопий открывает мой непосредственный начальник по Российскому институту культурологии Вячеслав Шестаков в акваланге, в котором он опускался на дно озера Светлояр, в то время как соавтор его первой книги «Категории античной культуры» Алексей Лосев созерцал его воды, переосмысливая принципы своей клерикально-консервативной мифологической утопии. На низовом уровне утопии культивировались в устной культуре и фольклоре как слухи и толки о далеких привольных странах, под влиянием которых целые села и остроги снимались с места. Аналогичную утопическую роль переселения народов для Европы сыграла Америка. Русские утопии движутся по Красной площади в переселенческих повозках, тачанках, птицах-тройках, поездах «за туманом» и сквозь ОВИРы. В европейской традиции Китежу соответствует миф об Атлантиде, но, что характерно, Атлантида – остров не святой веры, но тайного знания. Остров тонет от избытка этого знания и, возможно, вследствие ниспосланной небесной кары, а не в результате особого промысла о спасении, как в случае с Китежем. В этом смысле миф об Атлантиде – это как бы негатив сказания о Китеже.
Облака, подгоняемые ветром, скользят над городом, как полушария головного мозга. В головах людей – перистые облака, которые выплывают через их глаза, как вязкие испарения, поднимающиеся от изрытой теплыми дождями земли. «Сексуальное одиночество облаков в небе, лингвистическое одиночество людей на земле», – набросал вполне подходящую для нашего утопического сна пейзажную картину французский философ и социолог Жан Бодрийяр. А по Красной площади уже идет утопическая техника. Вот баллистический гидрофон от Владимира Одоевского, автора первой технократической утопии «4338-й год». Странно даже, почему до сих пор никому не пришло в голову воплотить в реальность столь многозначное соединение в одном образе музыкального инструмента и декоративного водного источника, представляющее идею музыкального будущего (музыкального дискурса как дискурса будущего): «Одна из дам… подошла к бассейну, и в одно мгновение журчание превратилось в прекрасную тихую музыку, таких странных звуков мне еще никогда не случалось слышать; я приблизился к моей даме и с удивлением увидел, что она играла на клавишах, приделанных к бассейну: эти клавиши были соединены с отверстиями, из которых по временам вода падала на хрустальные колокола и производила чудесную гармонию. Иногда вода выбегала быстрою, порывистою струей, и тогда звуки походили на гул разъяренных волн, приведенный в дикую, но правильную гармонию; иногда струи катились спокойно, и тогда как бы из отдаления прилетали величественные, полные аккорды; иногда струи рассыпались мелкими брызгами по звонкому стеклу, и тогда слышно было тихое, мелодическое журчание». Пройдя Красную площадь, гидрофон направляется в Александровский сад, где и устанавливается постоянно.
 Томас Мор никогда не был в Москве. Марка почты Ватикана |
Появляется странное сооружение, похожее на клетку плененного умельца вскакивать на жеребца народных утопических чаяний Пугачева. В клетке – двое: маркиз де Сад, отбитый у колонны феминисток во главе с Фурье, и Игнатий Лойола. Соавтор этого проекта (и одноименной книги «Сад, Фурье, Лойола») Ролан Барт писал: «Ритуал, требуемый тремя нашими авторами, представляет собой всего лишь форму планирования: это порядок, необходимый для удовольствия, для счастья, для беседы с Богом, подобно этому, каждая форма текста в любом случае – лишь ритуал, упорядочивающий в нем удовольствие… Читая тексты, а не произведения, пытаясь просвечивать их таким ясновидением, которое будет разыскивать не их секрет, «содержание», философию, но только счастье от их письма, я могу надеяться, что оторву Сада, Фурье и Лойолу от того, чего у них следует опасаться (религия, утопия, садизм); я пытаюсь рассеять речи о морали, произносившиеся о каждом из них, или избежать таких речей; работая только над языками, как делали они, я отрываю тексты от движений, их гарантирующих (от социализма, веры, зла). Тем самым я обязываюсь… сместить (но не отменить; может быть, даже подчеркнуть) социальную ответственность текста».
К чему этот сон? И если он вещий, для чего нужен парад утопий в Москве в реальности? Да хотя бы для учреждения парадного рынка снов, как предлагает писатель Алексей Цветков (младший), с сопутствующей попыткой замены денежного оборота между гражданами рассказыванием снов. Такие вербализованные сны могут стать доминирующей в обществе валютой, и тогда развитие воображения и внутреннего зрения станет насущной необходимостью физического выживания. Внедрение подобных законопроектов помимо образной критики рынка позволяет декларировать свои цели – конвертацию реальных человеческих возможностей как единственную справедливую валюту внутри новой общности.
