В чужой Финляндии служил

Все обостреннее черты…  Неизвестный художник. Портрет Евгения Баратынского. XIX век

Итак, Бо или Ба – интересный собеседник, рачительный хозяин, семьянин, который предан поэзии.

Стихи его то ругали (Белинский), то восхищались (Мандельштам). Андеграунд скорее восхищался: о Боратынском писали Евгений Рейн, Анатолий Найман, Александр Галич. Но цитаты попадаются не очень часто. Больше привлекала поэтов сама фигура. «Вот баратынский прямой/ Идет неузнаваем», – представляет нашего автора Василий Филиппов. Фамилию классика при этом он пишет с маленькой буквы, как, впрочем, и других классиков.

Виктор Кривулин в стихотворении «К портрету Е.А.Б.» сравнивает лицо поэта-мыслителя с географической картой (наблюдение Марии Гельфонд): «Но и под маской тесноты,/ и в пропастях височных впадин/ все обостреннее черты/ лица, где очертанья пятен// на лоб высокий налегли/ пятью материками крика/ о тяжести и глубине земли/ о мысли облачной – морщине безъязыкой». Своей просодией и грамматическими переносами стихи отсылают нас к поэтике Бродского, тоже любившего Боратынского.

В стихотворении «Мураново» (1968) Кривулин воссоздает историю постройки подмосковного имения и его интерьер: «В усадьбе, что построил Баратынский,/ друг Пушкина, поэт и многодум, –/ есть отголосок мрачности балтийской/ в расположеньи комнат: Кабинет/ выходит окнами на север, в парк угрюмый; / в узорчатой листве блуждает свет/ и пенится… Но здесь полутемно/ и холодно всегда, и одиноко…/ Здесь мебель проектировал хозяин –/ ее прямые линии строги/ как рифмы точные, что накрепко связали/ полет классической строки./ Но в этой аккуратной несвободе,/ в боязни света и неточных рифм –/ признанье жизни, пристальной внутри, –/ и скрытое презрение к природе,/ к тому, что вне, что, смерть не осознав,/ шевелится, пищит и матерится,/ как речка Сумерь весело струится,/ но сборник «Сумерки» спокойно-величав».

Юрий Кублановский тоже видит Боратынского в Муранове, где сам одно время работал экскурсоводом:

Светило за холмы садится,

и сумерки пришли домой,

где в тесном кабинете длится

у Баратынского запой.

Ждал вдохновенья как подарка,

и, открывая поставец,

он знает, что в судьбе помарка,

и выступает как истец.

Запой скорее у Кублановского, который ассоциирует себя с классиком. А вот Андрей Монастырский проецирует на него свои сомнения и шизофрению:

Баратынский смотрит в окно. Там падает снег. За его спиной на письменном столе горит свеча и освещает разные бумаги. Он только что закончил новую поэму. Он психически болен и одинок. Это и отразилось в его никому не нужной поэме. «Но могло бы отразиться и что-нибудь

похуже», – думает он.

Чего там говорить. Зимой в глуши, в одиночестве (женщины и дети, согласно Евангелию, не в счет), тоска подступает. Но поэт не всегда один, к нему наведываются друзья. И в другом отрывке своего опуса Монастырский повествует:

Баратынский читает свой «Пироскаф» лежа

в постели. На пододеяльнике – темное пятно

от пролитого чая. Жуковский сидит рядом и

рассматривает этикетки на пузырьках с

лекарствами. Машинально он берет один

пузырек с желтой жидкостью, переворачивает

его вверх ногами, трясет.

Баратынский закончил чтение и бессмысленно

глядит в потолок.

Его взгляд улетает назад. Он вспоминает свою молодость, армейскую службу в стране тысячи озер, роман с женой генерала Закревского. Это его личное дело: андеграунд в него не заглядывает, хотя знает: да, с Суоми наш автор связан:

Поэт Евгений Баратынский

В чужой Финляндии служил

Потом, естественно, он был

Уложен в землю. После снова

Рукой Сергея Бочарова

Он в стихотворном виде был

Уложен в сборнике печатном

Чтобы ожить, и он ожил

И вновь в Финляндию

печальный

Побрел по воле книжных сил.

Дмитрий Пригов (а приведенное выше произведение принадлежит его перу) не просто паясничает. Баратынский в приговском изводе – персонаж культурной истории. Экзистенция зачеркивается, имя превращается в знак, с которым легко работать. Впрочем, похожую процедуру осуществляет не только он. Вот Сергей Кулле без всякой издевки пишет: «Не Финляндия Батюшкова./ Не Финляндия Баратынского./ Не Финляндия Федора Глинки». Классики возникают по касательной. Кто-то – тот же Виктор Кривулин – продолжает вслушиваться в их стих, а кто-то просто проходит по краю. Так тоже можно.