Наталья Рожкова
Супруги Марианна Роговская-Соколова и Владимир Соколов на презентации книги «Стихи Марианне» в 1996 году. Фото из архива автора
Кто-то из знаменитых кутюрье говорил: «Если женщина говорит, сколько ей лет, значит, она не умеет хранить тайну». Мы не будем называть точную дату ее рождения, она прекрасна, как и сама юбилярша.
Когда я впервые очутилась в гостеприимном доме поэта Владимира Николаевича Соколова, дверь мне открыла необыкновенно красивая женщина с приветливой улыбкой, на плече ее сидел роскошный черный кот. Так я познакомилась с Марианной Евгеньевной Роговской-Соколовой, литературоведом, женой и музой поэта.
Последняя его прижизненная книга «Стихи Марианне» посвящена супруге. Это не просто сборник стихотворений о любви, это Книга Любви. Я, наверное, повторяюсь, неоднократно писала о презентации издания 1996 года в Болгарском культурном центре, однако забыть не могу, как вокруг пылали розы, гвоздики и лежал кем-то подаренный букетик васильков. Сплели венок, Соколов в шутку надел его. В окно светило заходящее солнце, лилась музыка (за роялем был композитор Леонид Тимошенко), и поэт сидел в венке из васильков рядом со своей любимой. На душе было светло, и я не знала, что вижу Владимира Николаевича последний раз…
Роговская-Соколова много лет возглавляла столичный музей Чехова, опубликовала ряд монографий о творчестве классика. Корней Чуковский напутствовал ее: «Берись, берись за музей Чехова, будешь самым молодым и красивым директором на свете». В одном из интервью я спросила, часто ли Соколов обращался к Чехову. Марианна Евгеньевна ответила: «Он как истинный творец создавал не только стихи, но и подлинную гармонию вокруг себя. С мужем я делилась сокровенными мыслями о жизни и творчестве Антона Павловича. Соколов радовался моим маленьким открытиям и оказывал неоценимую помощь в работе над книгой «Последний сад». Например, благодаря ему я прочитала работу Мережковского о Чехове. Постановки чеховских пьес предпочитал традиционные. Когда я получила приглашение выступить на международной конференции «Окружение А.П. Чехова», Владимир Николаевич предложил: «Напиши о докторе Щербаке, о нем мало кто знает». Меня и вправду волновала судьба этого загадочного человека, письма которого к Антону Павловичу «мертвым грузом» пролежали в Ленинской библиотеке 100 лет. Их никто не читал из-за неразборчивого почерка. Два месяца подряд я с лупой разбирала каждую строчку, почти все смогла прочесть. Александр Викторович Щербак – известный в конце XIX века медик и журналист. В 1876 году в возрасте 28 лет, уже имея опыт врачебной практики в Петербурге, он добровольцем отправился в Черногорию и в самом пекле боевых действий спасал солдатские жизни. Во время русско-турецкой войны Щербак поехал на фронт, где его высоко оценил генерал Скобелев, а во время кораблекрушения близ Сахалина проявил решительность, не дав погибнуть большому количеству людей».
В том давнем интервью я посетовала: «Иногда грустно бывает смотреть, когда достойнейший деятель культуры, которому надо поклониться за его талант, вынужден преданно заглядывать в глаза очередному благодетелю, и чаще всего не для себя лично – для своего театра, галереи, учеников». Марианна Евгеньевна ответила: «Значит, уже не достойнейший, значит, в этой личности существует некая слабинка, потерянность. Чехов очень осуждал интеллигенцию за «притерпелость». Это слово он сам изобрел, я его ранее не встречала. Сейчас происходит нечто подобное (мы беседовали в 2001 году. – Н.Р.). Один из моих знакомых как-то сказал, что, если до будущих поколений дойдут книги наших бытописателей, они скорее всего будут восприняты как неправдоподобные – по своей мучительности и безысходности. Когда несколько лет назад были пустые прилавки и пустые желудки – Владимир Соколов считал, что страшно не то, что у нас трудности с продовольствием, а то, что у нас отняли веру в будущее. Почему, например, некоторые представители даже не просто интеллигенции, а литературной элиты – Александр Блок, Андрей Белый – приветствовали революцию? Они приняли ее поначалу по той причине, что обладали чувством вины. Им смолоду была дарована счастливая беспечальная жизнь, в то время как другие рядом страдали. У этих двух поэтов не было «притерпелости». Для Блока все окончилось трагически, он не смог жить. Он быстро ощутил всю несоразмерность своего восприятия и того, что в действительности произошло».
В 2025 году Роговская-Соколова закончила работу над книгой воспоминаний «Это время опять воплотится», где пишет, в частности, о своем детстве, о возвращении в столицу из алма-атинской эвакуации:
«В Москве все изменилось, как по волшебству. Квартиру я не узнаю. Наша незабываемая коммуналка совсем другая: длинный коридор опустел, не узнать и две наших маленьких комнатки, одну комнату заняла тетя Паня, из деревни, с тяжело раненным на фронте мужем. Другая – пустая, но в ней остался книжный шкаф, он буквально набит книгами! Мама плачет. Я утешаю ее, думаю, что ей жалко пропавших сожженных вещей.
Но она плачет от счастья! Это я поняла потом. Счастье – книги отца уцелели, дорогие наши соседи сберегли их в суровую военную пору, когда, замерзая, люди жгли все подряд: старые газеты, столы, стулья, детские игрушки и – книги. Соседи знали, что отец покупал их, выкраивая из скромного семейного бюджета, из невеликой инженерской зарплаты. До войны он постоянно навещал букинистов, дружил с ними и приобретал замечательные редкие издания. Раритеты хранились отдельно. А все другие книги он охотно давал читать соседям и сослуживцам, детям, при этом вел строгий учет: имелась большая толстая книга записей (кондуит), чтобы книги не пропадали. Соседи из бараков, и особенно дети, получали, таким образом, хорошую культурную основу на всю жизнь».
С юмором Роговская-Соколова рассказывает в мемуарах о своей работе в институте с заковыристым названием ВНИИТОРГМАШ (Всероссийский научно-исследовательский институт торгового машиностроения): «Встретили меня приветливо, начальник отдела представил меня, сказал смущенно, что стола для меня пока что нет, и добавил, что почти все сотрудники отдела, переводчики и корректоры, очень молодые, умные, озорные, остроумные, у каждого есть подпольная кличка: «Веселый как черт Самуил», «Свет Борис, Абрамов сын», «Добрый начальник» и т.п. У вас тоже будет, вы ведь редактор, скажем, «Златокудрый редактор Марина». Я очень удивилась, ведь я пока еще не работаю здесь, меня смутила эта чрезмерная простота в общении, теснота, пальцы у всех сотрудников черные от типографской краски… Очевидно, это смущение и ошеломление отразились на моем лице. Я еще не промолвила ни слова, а за дальним столом воздвиглась высокая фигура красивого необычного мужчины. Он ловко пробирался между столами, напевая богато интонированным баритоном You Are My Destiny («Ты моя судьба»). Он подошел ко мне, схватил в зубы мою сумку и твердо сказал: «Вперед, в кадры!» И с сумкой в зубах помчался через двор в главный корпус».
Однажды на своем рабочем месте Марианна обнаружила напечатанные на машинке стихи с красивой затейливой подписью:
«Мягкий свет вдруг коснулся
натруженных глаз,
Разогнулись усталые спины.
В этот день появился в отделе
у нас
Златокудрый редактор
Марина.
Вы пришли из страны детских
сказочных грез,
Исцелив мою душу от сплина,
И в зубах вашу сумку я в кадры
отнес,
Златокудрый редактор
Марина.
О котлах и о плитах писать нету сил,
Надоели станки и машины.
Красотою своей механизмы
затмил
Златокудрый редактор
Марина».
Выяснилось, что автора, наполовину американца, зовут Арманд Хаммер. «Наверное, он сын этих братьев Хаммеров?» – невпопад перебила я. Начальник хмыкнул и продолжал: «Он сын младшего из братьев, Виктора, назван Армандом в честь дяди». Я вспомнила, что слышала об этих братцах, которые повадились в Россию и скупали за копейки работы бедствующих русских художников. Особо их интересовал авангард. Они много успели: собрали большую коллекцию современного искусства, подружились с Третьяковской галереей, сняли большую квартиру в доме писателей. Существует легенда о том, что они хотели купить весь наш громадный писательский дом № 17 в Лаврушинском переулке, рядом с Третьяковской галереей. Но tempora mutantur. Американцы поссорились с СССР. Братья Хаммеры уехали. А в Москве остался маленький Арманд, сын Виктора Хаммера, с матерью, молодой московской актрисой, исполнительницей цыганских романсов. Железный занавес зловеще щелкнул, и мать с сыном испытали многие трудности тех времен. Затем наступила «оттепель», 60-е годы. Хрущев подружился с Америкой, Хаммеры стали желанными гостями в России. А в скромном ВНИИ «Торгмаш» работал блестящий переводчик Арманд Гаммер (Хаммер)».
В доме Соколовых висит портрет Марианны кисти Анатолия Зверева. Она вспоминает, как художник был у них в гостях: «Чего только не наготовила – и салаты, и какую-то рыбу, и икру. А он появился трезвый и был почему-то очень колкий, напряженный, все ему как-то не так. Посмотрел на стол и вдруг спрашивает: «А супчику у тебя нет?» Я говорю: «Как же так, Толя? Вот тут всё...» А он опять: «Мне бы супчику... Что ж ты супчику-то не сварила?» Может быть, просто дурака валял, а я так переживала… Думаю: в кои веки гений пришел к нам в дом, а я его не смогла уважить».
И каждый раз, когда с радостью открываю массивную дверь писательской обители в Лаврушинском переулке, вспоминаю строки Владимира Соколова:
А мне надоело скрывать,
Что я Вас люблю, Марианна;
Держась и неловко, и странно,
Невинность, как грех,
покрывать…
