Пиромания

Писатель – всегда пироман. Фото Екатерины Богдановой

В последнее время много спорят о справедливости школьной программы. Один из ее самых болезненных моментов: почему детям приходится читать все четыре тома «Войны и мира», а из «Мертвых душ» – произведения бесспорно более полезного и смешного – только первый? Все дело в том – нет смысла держать интригу, – что второй том Гоголь сжег. Желание понять, почему он это сделал, является причиной, подтолкнувшей меня к написанию данного небольшого исследования. Но перед тем, как ответить на вопрос, необходимо разобраться, что же такое представляет из себя писатель как таковой.

Как таковой писатель – существо неземное, ангел (как известно, слово «ангел» греческого происхождения, означает гонца; понятно, от кого и кому свидетельствует писатель). Ему жизненно необходимо тепло. Он может прожить впроголодь или вообще без еды, спокойно переносит изгнание из человеческого общества и измену друзей, но без тепла писатели не живут.

Если существует ранжир ангелов, то писатель – ангел самого высокого ранга: ангел-творец. Он горит внутренним огнем. Температура души писателя всегда на два-три градуса выше, чем у других людей. Поэтому ему постоянно холодно, и он мечтает об огне, костре, пожаре. Писатель – пироман по своему душевному складу. Если требуется метафора, то лучше всего осветит образ писателя сравнение с саламандрой, по представлению древних, живущей, но не сгорающей в огне, или с птицей феникс, раз в семьсот лет сжигающей себя, чтобы затем возродиться из пепла. В этом же ряду известная пушкинская аллегория писателя-пиромана – горящего изнутри и сжигающего все, что его окружает, – из хрестоматийного стихотворения «Пророк». Кто не помнит: «И он мне грудь рассек мечом,/ И сердце трепетное вынул,/ И угль, пылающий огнем,/ Во грудь отверстую водвинул». После чего писатель получает указание: «И, обходя моря и земли,/ Глаголом жги сердца людей».

Не забудем, что Пушкин – русский писатель, а Россия – страна северная, в ней писатели мерзнут вдвойне (я говорю без каких-либо политических подтекстов). Поэтому каждый русский писатель стремится уехать из страны (слово «родина» здесь не подходит, у ангелов нет родины на земле), к теплу, чаще всего в Италию. Но не всех пускают. Не секрет, что и Пушкин, и Блок, и Булгаков просили высшую власть отпустить их отсюда («Двенадцать» замерзающего Блока начинается так: «Черный вечер./ Белый снег./ Ветер, ветер!/ На ногах не стоит человек./ Ветер, ветер –/ На всем божьем свете!/ Завивает ветер/ Белый снежок./ Под снежком ледок./ Скользко, тяжко». А продолжается так: «Мы на горе всем буржуям/ Мировой пожар раздуем,/ Мировой пожар в крови –/ Господи, благослови!» – комментировать нет нужды).

Те же, кого выпускают, бывает, что и, согревшись, возвращаются, как Гоголь и Горький – из Италии. Пиромания Горького обстоятельно исследована доктором Галантом («Клинический архив гениальности и одаренности (эвропатология)»). Вот что он пишет: «Несмотря на то, что Горький был крепкого телосложения, а он не забывает при всяком удобном случае рассказать о своей атлетической силе, позволявшей ему выполнять в юные годы тяжелейшие работы (пекаря, грузовщика и т.д.), он тем не менее... серьезно простуживался. Так Горький рассказывает в... очерке «О первой любви», как он, живя в старой бане в саду попа, в короткое время заболел сильным ревматизмом: «Я поселился в предбаннике, а супруга в самой бане, которая служила и гостиной. Особнячок был не совсем пригоден для семейной жизни. Он промерзал в углах и по пазам. Ночами, работая, я окутывался всей одеждой, какая была у меня, а сверх ее – ковром, и все-таки приобрел сильнейший ревматизм. Это было почти сверхъестественно при моем здоровье и выносливости».

Гоголь подобным здоровьем похвастаться не мог.

Вот мы и пришли к тому месту, когда пора открыть причины, подтолкнувшие Гоголя к сожжению второго тома «Мертвых душ». Как и выше, мы предложим свидетельствовать самому писателю и приведем две цитаты: первые и последние строки из «Четырех писем к разным лицам по поводу «Мертвых душ» («Четыре письма» – семнадцатая глава «Выбранных мест из переписки с друзьями»; те, у кого есть эта книга, могут убедиться сами в точности привлеченных мной цитат). Итак, письмо четвертое начинается словами: «Затем сожжен второй том «Мертвых душ», что так было нужно... Не легко было сжечь пятилетний труд, производимый с такими болезненными напряжениями, где всякая строка досталась потрясеньем, где было много того, что составляло мои лучшие помышления и занимало мою душу. Но все было сожжено, и притом в ту минуту, когда, видя перед собою смерть, мне очень хотелось оставить после себя хоть что-нибудь, обо мне лучше напоминающее. Благодарю Бога, что дал мне силу это сделать».

А вот из последнего абзаца: «Здоровье мое очень хило, это правда; временами бывает мне так тяжело, что без Бога и не перенес бы. К изнуренью сил прибавилась еще и зябкость в такой мере, что не знаю, как и чем согреться: нужно делать движенье, а делать движенье – нет сил».

Как видите, перед Гоголем стоял обоюдонеприятный выбор: умереть от холода («видя перед собой смерть») или сохранить свою жизнь ценою жертвы. Пепел второго тома «Мертвых душ» подарил писателю семь лет жизни и дал возможность написать еще много – я не берусь судить, более или менее выдающихся, и вы не судите – произведений, в том числе и то письмо, в котором говорится о сожжении. Это диалектика.

Приложение. Из подготовительных материалов к данной работе, не вошедших в окончательный текст.

1. Говорят, что писателю необходим воздух (Замятин пишет, что умирающему Блоку было нечем дышать). Это не совсем верно: воздух нужен огню, что горит в душе писателя, без воздуха химическая реакция горения невозможна.

2. Характерно, что основным местом ссылки для провинившихся писателей был север.

3. Незадолго до смерти Блок сжег свой архив, а Кафка смалодушничал, переадресовав это сделать другу Максу Броду и невесте (последней, третьей по счету) Доре Димант. Преданная невеста неукоснительно исполнила завещание. Друг – нет, благодаря чему мы сейчас читаем «Процесс», «Замок» и «Америку». Вспомним к случаю также зацитированную до неприличия булгаковскую максиму «рукописи не горят», отдающую если не двоедушием, то уж точно мистицизмом напуганного ребенка...