Пропало платье

Я не нарочно, у меня нечаянно так получилось!
Рисунок автора

Говорят, искренние извинения снимают ответственность. Извинился, мол, покаялся – и вроде как не виноват уже ни в чем. Совесть то есть отстиралась, очистилась, остальное – ответственность уязвленного. Его, стало быть, поведенческий карт-бланш. Начнет бузить – покажет себя несветским, улыбнется мило: «Оу! Ицс о,кей!» – все, воспитанный малый.

Но она-то меня ищет! Ищет! Хоть и не помнит даже, как звали.

Так кричала, уж так кричала. Химчистка, говорит, в Лондоне сорок фунтов стоит. А это, да здравствует тавтология, не фунт изюма. Это больше пятидесяти долларов.

Я ей: «О Боже! Извини».

Она только не мне уже, а всем: «Какого хрена «извини»! Нет, ну какого хрена «извини»!» Все громче и громче. Так бабы в деревнях кричат: «Люди добрые!» Не кричат, а кличут. «Люди добры-ы-ы-ые» по нарастающей. И такие это страшные раскаты, такое тремоло тревожное в безобидных совсем и хороших вроде бы словах, что тот, на кого накликивают, разом понимает: все, крышка ему.

Я плетусь за ней в дом. По пересеченной местности. Темень. Ночь. Еловые иголки под каблуками. Я точно знаю, что ничем помочь уже не смогу. Все, пропало платье. Пропало интервью о трансформации сознания светского хроникера. Леди в бешенстве. Красное вино не отстирывается. Не оттирается, не отмывается и не отходит. А полила я ее щедро. Почти во весь рост. Даже не знаю, как так вышло. Сидим, разговариваем. А тут Любочкина грациозная тень с громадным фотоаппаратом в тонких ручках-веточках.

Женщины-фотографы – это вообще что-то специальное. Есть в них какая-то особенная непритязательная красота. Девушки светские хроникеры – они красивые нарочито. У них с собой для красоты целый чемодан шмотья, косметики там разной, крутилки для волос поролоновые. Короче, ради двухдневного визита – багаж королевы. А девушки-фотографы – они другое. В них порыв какой-то. Стремительность. Акварельность. Штриховая прозрачность. Прелесть любви к тяжелому, почти физическому труду.

Ну вот Любочка с этим порывом и подлетает к нам из-за дерева. Она наверняка кадр уже этот видит: красота, стразы на туфлях поблескивают, блюдце луны над сизым зеркалом бассейна, и женщины на шезлонгах – в вечерних туалетах. Ну, она возьми да и задень слегка мой шезлонг фотоаппаратищем. А он – всего ничего – как раскладушка наша: ты его слегка – а он навзничь. И зачем я только это дурацкое красное вино перед интервью схватила. Не люблю я его. От него рот изнутри черный делается.

Все это происходит на острове Кипр в доме местного покровителя искусств и благотворительных инициатив. Народу-у-у. Они, конечно, сейчас все сбегутся. «Уацсс хэппенд? Уацсс хэппенд?»

У Достоевского-то идиоту хорошо было. Он себя идиотом не чувствовал. Даже когда вазу у Епанчиных, как идиот, локтем убил. А мне сейчас что? Провалиться бы. Нет, зарыться бы под покров еловых иголок. Или в бассейн нырнуть с головой. Чтоб эта кипрская луна не пялилась. И они все.

Светское общество еще не знает, что именно случилось, знают только – опять что-то с ней. А я плетусь за ней и думаю: ну вот опять все из-за меня. Не бывает безвыходных ситуаций. Это да. Но есть такие, из которых достойного выхода нет. Ты все равно идиот. Даже если «Оу! Ицс о,кей».

А начиналось все так хорошо.

Я ей: «Знаешь, по-разному можно к светской хронике относиться, но то, что ты профессионал, – нельзя не признать. Всегда блестящее знание предмета и подтекст многозначный. Не смогли они тебе замену найти. Не смогли», – это я один известный издательский дом имею в виду. Честно так. Без лести. От души. Во весь рост, короче.

Она мне: «Очень приятно, очень приятно». Не заискивая, разумеется, без восторга лишнего. Ну, просто знает, что я права. А кто знает, тот не доказывает – Лао-Цзы сказал.

Я ей: «Расскажи, как ты начинала». Она: «Ой! Да у меня сумку тогда украли. А в «К» я случайно оказалась. Попросили поработать ассистентом. Платили копейки». Я вдохновляюсь ее словоохотливостью. Я предугадываю откровенности. Она так любит эпатаж. Днем, например, идет по краешку синего-синего бассейна в Хилтоне. Останавливается рядом с одной высокопоставленной чиновницей зрелых лет. Та загорает себе, никого не трогает. Рядышком дети арабские копошатся. Тоже, в общем-то, никого не трогают. Ну, она так прищурилась немного, приподняла солнцезащитное забрало, тряхнула кудрями эффектно. (Она вообще очень эффектная.) Подмигнула ей еле заметно синим-пресиним глазом. Да и говорит: «Не понимаю вас, Елена Палллна, как вы можете вот уже третий час терпеть рядом с собой этих опарышей». Детей то есть арабских. Ну та, конечно, в крик: «Вон пошла отсюда! Не смей подходить ко мне близко даже!»

Леди, не ускоряя походки, пошла прочь. И, кажется, потихоньку улыбалась, довольная эффектом. У нее ужасно милая улыбка. С дьявольщиной, но детская при этом. И глаза прозрачные. Никто ничего не ждет – а она раз┘ Получите – распишитесь. Следующей жертвой была Оля. Ольга стала рассказывать: ждет, мол, нас официальная программа. Президентский дворец. А завтра еще частный прием на вилле устроителя торжества. Это, говорит, чтобы вам было приятно. Леди кудрявая ее перебивает: «Нет, это все понятно, а из нашего-то русского олигархоза будет хоть кто-то?»

Ольга поперхнулась льдинкой из «фреш орандж джюс». Поперхнулась, но держалась молодцом. «Ждем, – говорит, – ожидаем». И даже бровью не повела.

А я вот теперь сижу в гостиной и реву. Киприоты меня утешают. Хотя надо-то вроде бы ее. «Пятьсот евро – не такие маленькие деньги! Это платье стоило пятьсот евро!» Это она кричала после «люди добрые». То есть после: «На хрена мне твое «извини». Реву и думаю: ну вот, пропало платье. И интервью она мне уже никогда не даст. И не узнать мне уже, влияет ли тесный профессиональный контакт с «нашим российским олигархозом» на сознание и подсознание светского хроникера. Не узнать.