Игорь Сид
Внезапная встреча с акулой при нырянии – лучшее лекарство от сонливости. Фото Unsplash
Как экс-ихтиологу, чья научная биография началась в Крыму в Южном НИИ морского рыбного хозяйства и океанографии, мне не раз приходилось слышать сакраментальное утверждение о том, что «бывших ихтиологов не бывает». И впрямь, хотя зыбкую стезю океанических экспедиций я оставил более 30 лет назад, на многое в мире я смотрю по-прежнему через призму образа и символа Рыбы.
Например, мне всегда казалось, что повесть-притча «Старик и море», последняя и самая философичная из напечатанных прижизненно вещей Эрнеста Миллера Хемингуэя, – вовсе не про печальную юдоль старика Сантьяго. Она о проблемах рыбы, а не человека. Этот текст считают архетипическим сказом о стоицизме, о «жестокой борьбе человека с природой», о «противостоянии личности собственным слабостям». Рыба почему-то должна олицетворять собой «грозную и бесчеловечную стихию» моря.
Да, Рыба воистину символизирует Воду, являет собой ее метафизическое сгущение, астральное тело. Недаром, скажем, библейский пророк Иона, оказавшись во чреве кита (точнее, «большой морской рыбы», согласно первоисточнику), стенает как-то уж очень обобщенно: «Объяли меня воды до души моей…». Однако жалкий антропоцентризм трактовок притчи «Папы Хэма» неубедителен. Будь моя воля, я озаглавил бы гениальную повесть по-другому – «Марлин и суша»! На самом деле главный герой там – невинный и гордый марлин, которого преследует жестокий старик (олицетворяющий злую и жадную сушу), чтобы его убить и съесть – или, что еще циничнее, продать его мясо. Но рыба стоически сопротивляется, буквально до последнего...
Сопротивление ускользанием – возможно, главный урок, который преподает рыба человеку. Я понял это в 1990 году в третьей своей большой экспедиции, где за полгода на научном судне «Академик Вернадский» посетил около десятка государств тропической зоны. Некоторые из них тогда переживали сложные времена, поскольку, отделившись от завоевавших их когда-то колониальных империй, остались в экономической и даже психологической зависимости от них.
В одной из стран, познакомившись с местными писателями, я узнал, что у них в литературе на удивление часто возникает образ Рыбы – в сюжетах и порой даже в названиях произведений. Меня уже тогда антропология волновала сильнее биологии, и этот феномен, получивший там название «рыбная тематика», я раскрывал как неототемизм. Я рассказывал им о медведе, как признанном российском тотеме, о недавнем сакральном полете над Москвой олимпийского Мишки, о парадоксах русской фразеологии с эпитетом «медвежий»... И убеждал, что если уж у народа сложился собственный тотем, то это стоило бы осмысливать, разгадывать послание, которое он в себе несет. Рыба с ее скользкостью и маневренностью казалась мне идеальным символом независимости, стремления к свободе. Однако риторика местных интеллектуалов сводилась к тому, что беда не в самой колониальной подчиненности, а в неподходящей империи. Если просто заменить одну метрополию на другую – более гуманную и продвинутую, по их мнению, – то жизнь сразу наладится. Моя гипотеза, что изо всех представителей класса рыб они выбрали своим тотемом прилипалу, новым друзьям показалась неполиткорректной и обидной. Я уехал с тяжелым сердцем.
|
|
Пляжи островов архипелага Сокотра – возможно, самые безлюдные в мире. Фото Reuters |
Трудовые будни мы традиционно перемежали нырянием за кораллами и раковинами. И однажды оказались в западной части архипелага, у небольшого, семь километров длиной, островка Дарса. Высокое, с полкилометра, плато, ошеломляющие откосы, а под ними – черные гроты или наоборот, намытые течением ярко-белые пляжи. Такого ангельского песка я не видел нигде в мире.
И вот как-то после работы, задолго до сумерек, мы с несколькими людьми из команды отошли от «Кометы» на моторной шлюпке к банке (то есть отмели, по-морскому) под южным склоном Дарсы. Были там старпом (что означает вовсе не «старые помидоры», как острил мой покойный приятель-филолог Изяслав Гершмановских, а «старший помощник капитана») Петрович, помкапитана по науке Юра Трушин, врач Игорь Барский, повариха Лена и старший электрик Евдокимыч. Полный штиль, океан распластался зеркалом до горизонта. Особой цели у вылазки не было, что-нибудь интересное всегда найдется само. Нашлось оно сразу.
Вся акватория банки, полмили на полторы мили, бурлила интенсивной внутренней жизнью. Сюда пришло пастись, то есть жрать мелкую рыбешку или крупный планктон, сотенное стадо мант.
Кто такая манта, всякий поклонник тропиков знает как дважды два. Много квадратных метров угольно-черной плоти, боковые плавники-крылья раскинуты вдвое дальше, чем длина тела, спереди рога (отсюда прозвище «морской дьявол»), округлые на концах, сзади малозаметный тонкий хвост. Мы стали гоняться на своем советском глиссере за отдельными особями, пытаясь заставить рыбин выпрыгнуть в воздух и тем самым дать себя заснять. Занятие редкостно тупое, но увлекательное.
Одна громадина наконец сиганула – с пушечным хлопком о воду, едва не перевернув лодку. Кто-то утопил свой ФЭД («Феликс Эдмундович Дзержинский»: фотоаппарат с очень точной и, как выражался владелец, внимательной оптикой). Маленькое цунами перехлестнуло через борт. «За что боролись...» – отстранившись от ситуации, злобно бормотал с кормы старший электрик: он, как всегда, был против с самого начала.
Пока мы вычерпывали из моторки воду, нас по инерции занесло под самый нижний, трехметровый ярус плато Дарсы. Выемка в побережье образовывала заманчивую уютную лагуну, подобие крошечного фьорда несколько метров глубиной. В таких местах часто концентрируются роскошные песчаные моллюски. Мы переглянулись и стали натягивать маски и ласты.
Кроме меня нырять собрались старпом, благодушный лысый здоровяк, и долговязый помкапитана Трушин. Остальные решили ухватить последний ультрафиолет и, бросив якорь, растянулись загорать на освободившихся банках (в данном случае – скамьях, напомню нелюбителям морских приключений).
Ничего особенного нам не попалось. Покружив немного, как в аквариуме, надумали плыть к шлюпке, чтобы возвращаться на судно. Но было поздно. В заливчик вошла акула.
Как все произошло, я помню лишь отдельными кадрами.
Я всплывал подышать, встретив по пути ныряющего в последний раз старпома, когда подо мной прошла длинная вечерняя тень.
Обычно акула идет под самой поверхностью воды, и ее далеко видно по бегущему треугольному плавнику. Эта шла странно, над самым дном, так что не исключаю, что это был все-таки кто-то другой. А может быть, она была нездорова.
Раздавленный ужасом, я еле поднял голову над водой. Но нужды орать товарищам об опасности не было. Каждый заметил тварь без подсказки.
Следующий кадр: Трушин боком, как краб, стремительно карабкается наискосок по отвесному обрыву. Обхватывая выступы скрюченными пальцами рук и даже, кажется, скрюченными ластами.
Оглянувшись в поисках старпома, я чуть не потерял сознание. Водная гладь вспучилась, и оттуда возникло нечто вроде межконтинентальной ракеты. Бешено работая ластами и набрав со дна скорость, старый морской волк взлетел почти вертикально в воздух и, зависнув на секунду, как в мультфильме, опустился на корточки на край уступа. На всей планете такое умеют разве что пингвины. Потом он целых полчаса, даже на корабле, по-собачьи отряхивал с себя воду и не мог остановиться.
Как оказалось, хищница решила не связываться с шумной компанией и сама тотчас ушла. Но это выяснилось не сразу. Как очутился на скале я сам, вспомнить не удается. Вряд ли мой способ подъема был менее занимательным, чем у коллег. Колени были разодраны («первая кровь!»),– но думаю, все же о камни. Помню, как друзья с лодки долго уговаривали нас спуститься. Задремав, они все пропустили.
