Красота взаимного плена

В Париже порой можно стать жертвой хитрых официантов, но из-за любви к Франции испытать при этом только умиление. Фото Reuters

На одном из моих любимых экспедиционных фотоснимков 1980–1990-х годов, со временем затерявшихся, но незабвенных, изображена простая осевая композиция: улыбающийся худощавый подросток в каком-то восточном одеянии, на фоне отдаленной высокой башни с часами, вызывающей внятные ассоциации с Западной Европой. При этом здание, заслоняющее нижнюю часть башни, содержит элементы ориентального стиля, и кадр залит светом: явно не Туманный Альбион.

Фото было сделано в 1987 году в Адене, столице Южного Йемена, – было в свое время такое государство, недолгий оплот социализма на Ближнем Востоке. А через много лет я прочел вышедшую за океаном статью социолога и политолога Сэмюэла Хантингтона «Столкновение цивилизаций» и понял магию той картинки – хотя текст был вроде совсем не об этом.

Мэтр рассердился тогда на своего ученика Френсиса Фукуяму, утописта, придумавшего вздорную (некоторые предпочитают эвфемизм «спорную») концепцию конца истории, провозглашавшую полный триумф одной из мировых политико-экономических моделей над всеми прочими. Прошло больше 30 лет, правота учителя все очевиднее. Никто никого не побеждает окончательно, а длится упорное и непрерывное перетягивание каната между разными типами цивилизаций. Помимо восславленной Френсисом «западной» модели Хантингтон выделил еще не менее восьми – от «африканской» до «японской».

С тех пор я намеренно использую понятие «столкновение цивилизаций» неточно: как синоним к «встрече культур» – оно лучше подходит для описания стресса (скорее приятного в конечном счете) при восприятии всего нового и экзотического, который периодически накрывает нас во время путешествий. Цивилизационная модель, заложенная в тебе, сталкивается с чем-то чужим – поначалу тревожащим, но затем осваиваемым, осмысливаемым и оттого для тебя все более комфортным. Усваивая многообразие мира, ты становишься человеком мира.

Опытный же путешественник, особенно если он литератор, может вырабатывать способность временно абстрагироваться от собственной идентичности и ментальности. Чтобы свет чужих культур проникал в тебя незамутненным, тебе нужно стать прозрачным. Оценочные фильтры и другие автоматические реакции отключаются. Тогда шок «столкновения цивилизаций» возникает только от происходящего вне тебя: при созерцании конфликта культурных кодов во встреченных феноменах или ситуациях – как, например, на тогдашнем снимке.

* * *

Объездить весь мир невозможно, но и не нужно – внушают нам Криосфинксы в храме Карнака (Египет). Фото автора

По пути на родину наше научно-поисковое судно «Фиолент» зашло на ремонт в аденский порт. У экипажа и научной группы образовалось несколько свободных дней – для роздыха на пляжах и прогулок по улочкам с типичной колониальной и аутентичной южноаравийской архитектурой. А также для шопинга: такого слова советские моряки тогда, конечно, еще не знали, но интуитивно и безошибочно занимались именно этим.

Уже в день захода исследовательский маршрут увел нас далеко от порта, в старый центр города. У меня была конкретная потребность в «водолазных», то есть водонепроницаемых часах, и вскоре отыскалась профильная лавочка. Хозяин был в отлучке, но функции продавца блестяще выполнял сын-подросток лет 12 с виду. Не помню, сделал ли я задуманную покупку именно в тот визит или предпочел сперва прицениться в других магазинчиках. Помню другое...

Поднявшись по ступенькам из настоянного на благовониях полумрака цокольного этажа в ослепительный солнечный свет улицы, я увидел перед собой не Аден, а Лондон!

Строго говоря, лондонского в пейзаже было не очень много – только знакомая мне по картинкам часовая башня Елизаветы, вернее, ее приблизительная копия. Но выглядело это здание на холме несомненной осью симметрии всего ландшафта, а может быть, даже осью его вращения. Оно решительно пришпиливало землю к небу и вообще заявляло абсолютную гегемонию над всем окружающим, ближним и дальним. И как бы под гипнозом дома и домики под ним утрачивали восточный шарм – и приобретали шарм строгой средневековой Англии, словно даже перестраиваясь в несколько другую конфигурацию.

Вспомнить короткое звучное прозвище знаменитой лондонской часовни удалось не сразу, вместо него всплывал другой английский термин – астрофизический, из теории Большого взрыва. Позже я прочитаю, что башня с часами была построена в конце XIX века именно как реплика Биг-Бена в Лондоне и прославилась как «Биг-Бен Востока» или «Аравийский Биг-Бен». Эти оксюмороны подчеркивали суть феномена – все то же «столкновение цивилизаций».

Новый опыт оказался для меня чрезвычайно важен. Объездить весь мир невозможно, однако это и не нужно: некоторые из его частей отражают или вбирают в себя другие. Грубо говоря, чтобы посмотреть Биг-Бен, достаточно посетить Аден – но заодно ты узнаешь юго-западную Аравию во всей ее красе. Принцип «два в одном» для меня работает со всеми бывшими европейскими колониями: посещая их, заодно очень много – плохого, хорошего, интересного, – узнаешь о бывших метрополиях.

* * *

Здание башни выглядело эффектным, но как бы вдвойне неуместным, резко контрастируя не только с местной стилистикой (задним числом оно представляется мне идеальным воплощением концепта «дом–гвоздь», тогда мне неизвестного), но и – своим мрачноватым феодальным духом – с коммунистическим в те годы вектором развития страны. Тем неожиданнее была искренняя гордость, с которой говорили мне о нем горожане – заведомые неприятели изгнанной из Аравии Британской империи, которая долго здесь правила, и притом симпатизанты СССР («садык», то есть друг, – первое арабское слово, которое я выучил в тот день).

Я не знал, с восхищением ко всему этому относиться или с иронией: мне почудилось сходство с феноменом «карго-культа», о котором узнал из фильма Эриха Деникена «Воспоминание о будущем». Вспомнился, конечно, и «Пикник на обочине» Стругацких с теми же коннотациями… Но я понял, что это строение для них – не чужое наследие, а неотъемлемая часть их собственной истории. И оно не было для них «копией»: это в Лондоне стоит дубликат их аденского Биг-Бена.

Вечером того же дня я, уже давно занимавшийся виршеплетством, попытался выразить впечатления от встреч и бесед в строгой стихотворной форме. В длинном вычурном стишке строение именовалось чаще иносказательно: «доблестный призрак британских Курантов», «минарет Альбиона» и т.д. Дело пошло легко, я был тогда для этого достаточно юн и глуп.

Мне казалось важным передать различие в восприятии двумя сторонами одного и того же феномена. «Когда метрополия карту пятнала / шагами взволнованного Гулливера, / роняя игрушки на сирые скалы, / чужой анекдот принимался на веру…» Я ведь и сам увидел аденский Биг-Бен – хотя бы на секунду – глазами восторженного провинциала.

В чем-то близкий психологический феномен отобразил мой коллега и земляк по Крыму, писатель-западник Александр Ткаченко в своем рассказе «Париж – мой любимый жулик». Герой (точнее, персонажный автор), посещая в зарубежной командировке парижские рестораны, раз за разом становится жертвой хитрых официантов, которые обманывают его с суммой счета. Но любовь его к Франции так велика и нежна, что он испытывает при этом исключительно радость и умиление. «Если тебя нагревает жулик, которого ты любишь, то это просто игра». Саша даже один из своих последних сборников озаглавил по названию этого рассказа. Так по-новому раскрылась пушкинская формула «Я сам обманываться рад!».

Вспоминая пришедшую вовремя идею – сделать фотосессию с симпатичным продавцом часов на фоне симпатичной часовни, – я завершил стишок следующим образом (гордясь применением, хоть и не слишком удачным, экзонима «мавр»):

«Потом мы рискнули отнять от прилавка

разумное чадо торговых династий

и вызвали к свету, на очную ставку

со зрячей руиной отторгнутой власти,

и, щелкая снимки, навек полюбили

почти красоту их взаимного плена:

обломок империи в Аль-Арабии,

и маленький мавр у подножья Биг-Бена».