Не стоит рубить окно в Европу. Надо сломать стену

Вот какой вопрос мучит меня в последнее время: представься мне возможность поговорить один на один с Владимиром Путиным и отведи протокольный отдел на эту беседу 30 минут, как случилось у меня двенадцать лет назад с Ельциным, - что бы я ему сказал? В особенности сейчас, после его триумфальной встречи с президентом США, посвятившим России львиную долю своего европейского турне, и Римского форума НАТО, когда итальянскому премьеру Берлускони пришлось деликатно, но решительно развести его затянувшееся рукопожатие с Бушем (что засвидетельствовано красочной фотографией в "Нью-Йорк таймс").

Россия сделала свой выбор, сказал на римском саммите президент, страна возвращается в семью цивилизованных народов. Но ведь столько раз она уже в эту семью возвращалась! И в XV веке при Иване III Великом, и в XVIII при Петре I Великом, и в XIX при Александре II, и даже в XX при Горбачеве. И каждый раз "окно в Европу" почему-то снова с треском захлопывалось - как в XVI веке при Иване IV, так и в XIX при Николае I и в XX при Сталине. Даже в самом последнем, всем нам памятном случае захлопнулось бы ведь окошко еще в 91-м, не окажись у руля страны Ельцин. Или в 93-м. Или в 96-м. Трижды в одном десятилетии висела на волоске судьба страны. К сожалению, не оказалось у предшественников Горбачева своих Ельциных.

Проблема в России, стало быть, не столько в провозглашении альтернативного курса, сколько в его утверждении, в остановке этого "маятника", уже пять столетий раскачивающегося между европейской реформой и евразийской контрреформой. Никому в истории русской государственности такое покуда не удавалось. И это, согласитесь, наводит на мысль, что как пробивание очередного "окна в Европу", так и его очередное заколачивание в России обречены.

Мне, по правде сказать, отчаянно не хотелось бы, чтобы имя Путина пополнило список исторических неудачников. Между тем перспектива эта для президента вовсе не исключена, ибо нельзя в таком деле добиться реального успеха, не совершив нечто, чего не сумел сделать ни один из его предшественников. А именно - сломать стену, отделяющую Россию от Европы, дабы не понадобилось больше пробивать в ней "окна".

Понятно, почему не удавалось это до сих пор даже сильным лидерам: сама задача никогда не была осознана - ни на уровне политической элиты, ни тем более на уровне расколотого общества - как единственно способная раз и навсегда избавить Россию от периодических катастроф (начиная от опричнины в 1564 г. и кончая революцией в 1917-м). К сожалению, у меня нет уверенности, что и Путин эту гигантскую задачу осознал или по крайней мере поставил перед собою как практический политик.

Не убеждены в этом, хотя и совсем по другим мотивам, и серьезные российские аналитики. Одни потому, что для этого понадобилась бы "консолидация реальной, функционирующей демократии, а не просто ее фасад" (Лилия Шевцова). Другие потому, что большая часть представителей российского политического истеблишмента по-прежнему сопротивляется новому курсу, "поскольку он оскорбителен для их самоуважения и традиционного представления о России как о великой державе" (Дмитрий Тренин). Третьи, наконец, потому, что у страны до сих пор "нет новой философии собственного будущего" (Николай Злобин).

Другое дело, что никто из них, сколько я понимаю, не предложил обществу внятной и достойной альтернативы. Шевцова, например, даже не намекает, каким именно образом могла бы в сегодняшней России консолидироваться "реальная демократия". Тренин не уверен в том, что именно должно быть противопоставлено сопротивлению "политического истеблишмента". А "новая философия будущего", предложенная Злобиным (признать себя младшим партнером сегодняшней сверхдержавы и стать ее подручным в Евразии), попросту нереалистична, ибо лишь усилила бы сопротивление истеблишмента, никак при этом не способствуя "консолидации реальной демократии".

Проблема, стало быть, в том, чтобы найти решение, удовлетворяющее всем этим требованиям. То есть, во-первых, требованию "новой философии будущего", которая предусматривает, как мы уже говорили, "слом стены" (что в сегодняшних условиях не может не означать ничего другого, кроме полного и безусловного присоединения России к Европейскому союзу). Во-вторых, требованию "консолидировать реальную демократию". И в-третьих, наконец, требованию непременно сохраниться в качестве великой державы (иначе говоря, не идти в младшие партнеры к кому бы то ни было).

А сверх того, решение нашей проблемы должно еще быть способно функционировать в качестве своего рода морального императива, общенациональной цели, если угодно. Той, что, по известному выражению Маркса, рождает великую энергию. (Нечего и говорить, что, допустим, реформа ЖКХ или задача догнать и перегнать Португалию зарядить общество великой энергией не в состоянии.)

Я помню, как поразил меня опыт маленькой Финляндии, которая на протяжении десятилетий была сателлитом СССР (термином "финляндизация" десятки лет пугали Европу). Став кандидатом на вступление в ЕС, она еще за много лет до того, как была в него принята, начала упорно работать над радикальной переменой своего облика. А разве не то же самое происходит сегодня и еще более кардинально в Польше, в Венгрии и даже в Болгарии - несмотря на то, что ее шансы на присоединение к ЕС ничуть не благоприятнее российских?

Конечно же, условия присоединения подробно, по пунктам, расписаны и всем до последней кухарки в этих странах понятны. Над этим работают национальные СМИ. И само собою разумеется, что включают они как "консолидацию реальной демократии", так и резкое повышение стандартов жизни. К тому же России для выполнения условий присоединения вовсе не пришлось бы идти в младшие партнеры к Америке и тем более в ее евразийские подручные. Статус великой европейской державы наравне с Германией или Францией ей и без того гарантирован.

Ведь обе они тоже побывали в свое время на той сверхдержавной должности, которую занимают нынче США. Побывали, как и Россия, дважды - и в XIX веке, и в XX. Они лучше Америки знают, какую жестокую цену приходится платить за это сомнительное удовольствие. И ничуть не волнует ни Германию, ни Францию, что каждая из них в отдельности уступает сверхдержаве в военном могуществе. Ибо вместе, в качестве Европейского союза, они вполне с нею равноправны - в решающем, экономическом отношении.

Наша проблема в том, как нам в ЕС попасть. Но ведь ее решение, удовлетворяющее всем требованиям "новой философии будущего", - у нас перед глазами, в опыте соседей. И состоит оно в том, чтобы уже завтра стать официальным кандидатом в ЕС - сколько бы лет для присоединения к нему ни понадобилось. Ибо здесь перед нами один из тех случаев, когда суть дела не столько в конечной цели, сколько в движении к ней. Ибо в России традиционно идет война идей. И выиграть ее можно лишь одним способом: страна должна знать, куда она идет. И зачем.

Понятно, что так же как дружба Путина с Бушем повышает, если можно так выразиться, акции России в глазах Европы, так и наше кандидатство в ЕС повысило бы их в глазах Америки. Именно поэтому стать кандидатом на присоединение к ЕС для России несопоставимо важнее любого соглашения с НАТО.

Главное, что это должно быть сделано без промедления. И не только потому, что моральный вакуум, проистекающий из неуверенности в том, куда на самом деле идет Россия - к реальной, европейской свободе или к евразийской "управляемой демократии", - должен быть устранен как можно скорее. Дело в том, что старая, ельцинская модель контроля над ситуацией - спасение России от "красной угрозы" - рухнула еще в последнем году прошлого тысячелетия. А наскоро сколоченная деидеологизированная "партия власти" заменить ее не может. Уж слишком напоминает она бюрократическую времянку.

Другое дело, если бы место вчерашней "красной угрозы" заняли противники интеграции в Европу. Тогда и новое думское большинство сформировалось бы как коалиция евроэнтузиастов. Лишь в этом случае президент мог бы опереться на единомышленников, а не чиновников.

Вот это, наверное, и сказал бы я Владимиру Путину, представься мне возможность поговорить с ним один на один. Не исключено, впрочем, что он смотрит на ситуацию иначе и мой опыт покажется ему академическим, если вообще не политической романтикой. Единственное, что я мог бы в этом случае сделать, это напомнить ему, что лишь тем политикам дано совершать исторические повороты, кто, как Рузвельт или де Голль, умеет и в океане каждодневной суеты взглянуть на свое правление с птичьего полета.