Когда румяный комсомольский вождь…

В какой-то момент читать про молодых стахановцев и боевых комсомольцев вконец надоело. Иван Дроздов. Прибытие на флот первого комсомольского пополнения. 1922. Центральный военно-морской музей, СПб

Глоток свободы (оттепель)

Время переломилось в 1953 году после смерти Сталина.

На обломках старой литературы в середине 50-х стали пробиваться сквозь асфальт новые молодые писатели, возникали новые издательства и журналы «Москва», «Нева», «Дружба народов» и другие, среди которых самым задиристым и смелым стал журнал «Юность», возглавить который было поручено старому литературному волку Валентину Катаеву, несмотря на свой возраст (60 лет) остро чувствовавшему перемены в обществе.

Именно на страницах «Юности» родилась проза, которая получит название «молодежная» На смену героическим председателям колхозов, воспеваемым лауреатом аж трех Сталинских премий Семеном Бабаевским, и столь же героическим рабочим кавалера двух орденов Ленина Всеволода Кочетова пришел молодой герой, более озабоченный своими собственными проблемами, нежели колхозным строительством и выполнением (или перевыполнением) спущенных сверху планов.

Молодые писатели Василий Аксенов, Борис Балтер, Анатолий Кузнецов рвались к свободе и заговорили о том, что волновало их сверстников, родившихся в 30-х, пытавшихся отряхнуть прах сталинской эпохи.

Новая проза была исповедальной: герой рассказывал о себе – о том, как он встраивается в меняющееся общество, о своей любви к женщине. И так получилось, что первооткрывателем этого направления стал Анатолий Гладилин.

«Бездарный» студент (хроника «Хроники»)

Молодой, красивый недоучившийся в Литинституте студент вошел литературу с повестью «Хроника времен Виктора Подгурского», опубликованной в журнале «Юность» благодаря заведующей отделом прозы Мэри Озеровой. Которая, вспоминал через всю жизнь Гладилин, «бережно относилась к авторам, умела сразу угадать талант и знала, как пробивать. И вот она медленно-медленно меня пробивала. Она понимала, что, если будет хоть одно отрицательное мнение, – все, повесть зарежут».

Мнения не было, но повесть пролежала в редакционном портфеле целый год, потому что писал Гладилин не о радостных девочках и мальчиках, идущих по Красной площади и распевающих про счастливое детство, и не о стройках коммунизма, которые (извините за тавтологию) строят молодые патриоты-комсомольцы. Он рассказывал о своих сверстниках, после школьной скамьи столкнувшихся с жестокой реальностью текущей жизни, – рассказывал откровенно и искренне, не кондовым советским языком, а тем, каким они говорили.

Озерова решила поставить повесть в специальный номер, который редакция готовила из произведений дебютантов, но где-то кто-то наверху помахал начальственным пальчиком – и набор молодежной «Юности» рассыпали: все жили при социализме, деньги не считали, все были государственные.

Но забрать «Хронику» все же не просили, и когда подвернулся удобный момент, вспоминал Гладилин, «Мэри… подсунула рукопись Катаеву. Разумеется, указав, что повесть прошла всю редакцию, все редколлегии, у всех только положительные мнения». Однако не они сыграли роль в ее публикации, а мнение дочери Катаева, которая сказала папе: «Это надо печатать, это гениальная вещь». И папа, возглавлявший в то время журнал, ослушаться дочери не посмел – прочитал и убедился, что вещь действительно хорошая. И, прослезившись, распорядился отправить в набор.

Повесть Анатолия Гладилина «Хроника времен Виктора Подгурского» появилась в 9-м номере за 1956 год.

И на следующий день недоучившийся студент, как говорится, проснулся знаменитым.

«Хроника» выбивалась из привычного серого ряда сочинений, рассказывающих о советской действительности. Повесть безвестного автора сразу же стала явлением в тогдашней литературе. Посыпались приглашения на творческие встречи, читатели заваливали письмами журнал, писали и самому автору – «Москва, Гладилину», в надежде, что доставят.

Вольно или невольно Анатолий Гладилин стал отцом так называемой молодежной прозы. Исповедальной, искренней, откровенной. Но «легкой юности» и «очень легкой молодости», «купания в славе и деньгах», как вспоминал Гладилин, не было.

Это мифы, рожденные в другое, неоттепельное, время. Многие произведения проходили с трудом, несмотря на значительные идеологические послабления, привычка «а как к этому отнесутся наверху», когда решался вопрос публиковать (как говорилось в те времена) «острую» вещь или нет, давала знать. К слову, все того же Гладилина, когда он учился в Литинституте, после обсуждения одного из его рассказов было принято решение исключить… за бездарность (!). «Бездарный» студент ушел сам, а вот Евгения Евтушенко (в будущем – автора «Юности» и члена редколлегии журнала), принятого в это учебное заведение без аттестата зрелости, исключили: формально – за неуспеваемость, а на самом деле – за то, что он выступил в защиту опального Владимира Дудинцева и его романа «Не хлебом единым».

Измученные соцреализмом («неистовый» Феликс)

«Измученные соцреализмом», как назвал свое поколение писателей Василий Аксенов, стремились (и у многих получилось) сказать свое – новое слово в литературе. И сказали, и при общности цели искали (и находили) свой собственный путь.

Да, были и романтика, и наивность, и идеализм – своеобразная «бригантина» (Павел Коган), которая не хотела «опускать паруса». Все это рифмовалось с новым оттепельным временем, обещавшим невозврат к «наследию мрачных времен» (Высоцкий).

Как это было исподволь принято в России, у каждого нового поколения должен был быть свой критик, его поддерживающий и разъясняющий читательской публике его достоинства. У Гончарова, Тургенева, Некрасова и Достоевского был «неистовый Виссарион». У «измученных соцреализмом» – «неистовый» Феликс.

Летом 1961 года молодой критик Феликс Кузнецов опубликовал в «Литературной газете» статью «Четвертое поколение» о Василии Аксенове, Анатолии Гладилине и Анатолии Кузнецове, назвав их «четвертым поколением революционеров». Чем на какое-то время оградил от несправедливой критики из консервативного лагеря.

«Неистовый» Феликс был в те времена либералом: по его отделу в «ЛГ» проходило стихотворение Евтушенко «Бабий Яр», за что критик был «сослан» в журнал «Знамя» на должность ответственного секретаря. Что в те времена было явным понижением в литературно-издательском мире. Но и там он не успокоился – опубликовал в журнале «Знамя» (1963, № 1) статью «День, равный жизни», в которой хвалил повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича».

А в 70-х его как подменили: став первым секретарем правления Московской организации Союза писателей СССР, он яростно выступил против бесцензурного альманаха «Метрополь», одним из авторов которого был Василий Аксенов.

Рано начал, рано кончил (история «Истории»)

В конце 50-х Гладилин публиковал в набиравшем популярность молодежном журнале повести «Бригантина поднимает паруса (История одного неудачника)», «Дым в глаза. Повесть о честолюбии», но во второй раз пережил успех после романа «История одной компании», появившегося в 1965 году.

У каждого наступает время прощания с юностью – романтическими мечтаниями, с которыми входишь во взрослую жизнь и которые, как правило, не сбываются. 

Жизнь отягощена поддерживающимися в социуме ценностями, все известно заранее: работа, семья, дети и заслуженный отдых, шаг вправо,  шаг влево – и ты подвергаешься порицанию и осуждению общества, делающего вид, что живет по нормам морального кодекса строителя коммунизма.

Гладилин вместе со своими героями прощался с юностью… в «Юности». Мальчики перестают быть мальчиками – входят во взрослую жизнь, полную конфликтов и противоречий, когда порой забываешь о былой юношеской дружбе. Но его герои – Артист, Пятёрка, Медведь, Барон, Майор, Звонок, – росшие в 50-х, выросшие в 60-е, помнят о былой дружбе, хотя пути их разошлись.

Роман критиковали, тем не менее «Мосфильм» предложил ему роман экранизировать, он согласился – какой молодой писатель откажется от такого предложения?.. Но праздник испортил первый секретарь ЦК ВЛКСМ Сергей Павлов, который гневно заклеймил «порочное» влияние молодого литератора на своих сверстников: «Воспитывать молодежь мешают американский империализм и книги Анатолия Гладилина».

Гладилин вспоминал: «В это время репетировалась моя пьеса в Вахтанговском театре, а по «Истории одной компании» меня срочно просили написать сценарий. Я написал сценарий для «Мосфильма», сценарий был принят – и тут доклад первого секретаря ЦК ВЛКСМ товарища Павлова на съезде комсомола, где он говорит, что все у нас хорошо, но вот только воспитанию советской молодежи мешают происки американского империализма и книги Анатолия Гладилина. И несколько цитат из «Истории одной компании». Всё. Этого было достаточно, чтобы, естественно, ни сценарий, ни пьеса не увидели свет. «История одной компании» была напечатана отдельной книгой лишь через десять лет, а как современный писатель я перестал существовать. И мне рассказывали, что когда на читательских конференциях редактора «Юности» Бориса Николаевича Полевого (в 1961 году сменившего Валентина Катаева. – Г.Е.) спрашивали: а почему вы не печатаете Гладилина? – Полевой разводил руками и говорил: «Ну что вы хотите, он рано начал, рано кончил. Он исписался, он ничего не пишет». А у меня стол пух от новых рассказов, новых вещей».

К слову, об этом самом Павлове Евгений Евтушенко в том же 1965-м в стихотворении «Памяти Есенина» (распространялось по Москве в списках) писал:

Когда румяный комсомольский 

вождь

На нас,

поэтов,

кулаком грохочет

и хочет наши души мять, 

как воск,

и вылепить свое подобье 

хочет,

его слова, Есенин, не страшны,

но тяжко быть от этого 

веселым,

и мне не хочется,

поверь,

задрав штаны,

бежать вослед за этим 

комсомолом.

Вот и Гладилину, как и Евтушенко, и многим из этого поколения, не хотелось бежать – что в штанах, что без – за комсомолом.

Будем откровенны (может, хватит?)

В сентябре 1965 года арестовали Андрея Синявского и Юлия Даниэля.

Повести Андрея Синявского «Суд идет», «Любимов», статья «Что такое социалистический реализм» и повести и рассказы Юлия Даниэля «Говорит Москва», «Искупление», «Руки» публиковались на Западе, затем, преодолев дырявые границы родины, распространялись в самиздате. Обоих обвинили в том, что они написали, а затем передали свои произведения, «порочившие советский государственный и общественный строй», для публикации за границей.

В феврале 1966 года – наш «самый гуманный суд в мире» (помните фильм Гайдая «Кавказская пленница», фразу, которую говорит герой Вицина Трус и которая сразу же ушла в народ; сегодня бы сказали – мем) Синявскому впаял семь лет, Даниэлю – пять и загнал, куда Макар телят не гонял – в Мордовию, в исправительно-трудовую колонию строгого режима Дубравлаг.

Разгорелся международный скандал, советские власти не рассчитали – за рубежом за осужденных вступились всемирно известные Генрих Белль, Артур Миллер, Грэм Грин и даже коммунист Луи Арагон. Дома, в Москве, протестовали московские писатели, 62 члена Союза, среди которых были Юрий Домбровский, Белла Ахмадулина, Булат Окуджава и другие, после суда обратились с письмом на самый вверх – в Президиум XXIII съезда КПСС и в Президиумы Верховных Советов СССР и РСФСР – с просьбой об освобождении Синявского и Даниэля.

Другое письмо, которое подписали 20 человек, составил Василий Аксенов вместе с Георгием Владимовым и Анатолием Гладилиным (см. «НГ-EL» от 13.10.05). Решили обращаться не в советские официальные органы, а в Les Lettres françaises (французский общественно-политический и литературно-художественный еженедельник, газета Национального комитета писателей Франции), главным редактором которого был Луи Арагон.

Гладилин вспоминал, что письмо совпало с инвективами Павлова, его вызвали в ЦК КПСС и сказали буквально следующее: «Анатолий Тихонович, давайте будем откровенны: каждая ваша книга вызывает, мягко выражаясь, полемику. Может, хватит? Наш вам совет: займитесь переводами». На что он ответил, что в советах не нуждается и сам знает, как зарабатывать на хлеб.

После этого разговора, вспоминал Гладилин, его закрыли как писателя, пишущего на современные темы.

Как пропустили (от Окуджавы до Трифонова)

И тогда он ушел в историческую прозу. Написал два исторических романа для серии «Пламенные революционеры», выходившей в «Политиздате». О Робеспьере («Евангелие от Робеспьера», 1970) и о народнике Ипполите Мышкине («Сны Шлиссельбургской крепости», 1974).

Издательство публиковало книги от сочинений классиков марксизма до научно-популярных брошюр, объясняющих читателю все прелести научного коммунизма. От материалов съездов партии и пленумов ЦК до разоблачительных книг, вскрывающих, что таится за «фасадом» буржуазных теорий. От учебников по истории КПСС до докладов и выступлений зарубежных коммунистических вождей.

Тонны партийной и пропагандистской литературы оседали на прилавках нераскупленными. Чтобы как-то выйти из положения, были задуманы некоторые серии, в том числе и «Пламенные революционеры», и именно они, а не «Герои Советской Родины» или «Владыки капиталистического мира», спасали издательство. Для серии писали: Булат Окуджава – о Пестеле («Глоток свободы»), Юрий Трифонов – о Желябове («Нетерпение»), Владимир Войнович –  о Фигнер («Степень доверия»). 

Но выходили также и повести и романы о Надежде Крупской (Владимир Конюшев «Такое голубое небо»), и о Сергее Кирове (Герман Нагаев «Ради счастья»), и о монгольском революционере Сухэ-Баторе (Тудэв Лодонгийн «За Полярной звездой»), которые особым успехом не пользовались.

История в России движется по замкнутому кругу – меняются формы, не содержание. Как вышеперечисленные авторы «Политиздата», так и привлеченные к сотрудничеству Натан Эйдельман, Юрий Давыдов или Марк Поповский вроде бы писали о делах давно минувших дней, ан нет – получалось о современности. 

Прибегая к аллюзиям, аллегориям и иносказаниям, обманывали цензуру, как удалось обмануть и Гладилину в этих двух его романах, имевших какой-то невероятный успех у публики. На встречах удивленные читатели, понимавшие что к чему и прекрасно чувствующие подтекст, подходя за автографами, вспоминал он, шепотом спрашивали: «Как пропустили?» 

И эти вопросы были для него высшей наградой.

Между «Робеспьером»  и «Мышкиным» («Прогноз на завтра»)

И все-таки прежде всего он ощущал себя писателем, которому хотелось говорить о современности. Повесть «Прогноз на завтра», написанная между «Робеспьером» и «Мышкиным», и была такой повестью – о сегодня и сейчас. Но незамысловатая история о любовном треугольнике была сделана так, что редактора – что в «Юности», что в издательствах – отказывались с нею работать, хваля в один голос, говорили: твой «Прогноз» весьма и весьма неутешителен, рукопись не пройдет, ты же сам понимаешь, уж слишком черным и беспросветным изобразил ты советский быт.

Рукопись гуляла по редакциям и в конце концов, как это бывало в советских широтах, преодолела границы тщательно охраняемой родины и в 1972 году была опубликована во Франкфурте-на-Майне, в издательстве «Посев». 

После чего его вызвали на Старую площадь, где в ту пору располагался ЦК КПСС. И там в одном из высоких кабинетов и состоялся разговор с зам. завотделом культуры ЦК партии Альбертом Беляевым.

Беляев потребовал покаянное письмо в «Литературную газету», после чего ему дадут добро на выход этих книг в «Политиздате», «Советском писателе» и «Художественной литературе» – Гладилин согласился, речь шла о трех неизданных книгах.

В редакции «ЛГ» его приняли с распростертыми объятиями – встретил сам главный редактор Чаковский. Но «Литературка» (как в те времена называли газету) рядом с письмами (в номере было опубликовано и письмо Окуджавы с тем же посылом) поместила разоблачительную редакционную статью о том, как различного рода «западные провокаторы используют советских писателей в своих антисоветских целях». 

И у читателя складывалось впечатление, что авторы писем с этим согласны.

Гладилин был взбешен, но сделать уже ничего было нельзя.

Парижская ярмарка (читатель остался в России)

В 1976 году он решил уехать. Не из-за политики, «по чисто литературным причинам, – говорил Гладилин. – Поскольку было твердое убеждение: в СССР ничего уже напечатать не смогу».

И тогда его стали изымать из советской литературы, как это делали и с Солженицыным, и с Войновичем, и с Бродским и другими выброшенными за пределы родины по воле властей или уехавшими по своей воле писателями: все изданные книги изымались из магазинов и библиотек и подвергались уничтожению. 

Правда, какая-то часть все же попадала в спецхран.

Он прожил в эмиграции чуть более 40 лет. Когда эмигранты перестали быть «врагами» и проржавевший железный занавес, отделявший страну от остального мира, приподнялся, одним из первых приехал на родину. У него были приглашения от журналов, где начинали публиковаться его вещи, потом старым шестидесятником заинтересовались новые издательства, возникшие на старой почве. Стали издаваться старые книги, написанные в пору его успеха, и новые, которые были написаны за границей.

Читатель был здесь, а не за границей. Но в России он не остался: менять налаженный быт было трудно. Он наезжал и возвращался, пока были силы. А потом навалилась болезнь, с которой бороться было бесполезно. И тогда он сам в 2018 году поставил последнюю точку в своем «Евангелии» – не в силах переносить мучения неизлечимой болезни, выстрелил себе в голову в своем доме в Шатийоне.