Ольга Балла Вполне возможно, нам еще предстоит вспоминать 70-е годы прошлого века – так называемый «застой» – с тем же пристальным вниманием, с каким сегодня вспоминается до малопонятности чужой мир дворянской культуры.
Нет, я говорю вовсе не о ностальгии – через нее мы проходим уже не первый год. И не о домысливании позднесоветской жизни, неотделимом от ностальгии или, что то же, от «отрицательной» ностальгии – отталкивания. Я говорю о внимании столь же благодарном, сколь и критичном – о беспристрастном (насколько это вообще возможно в отношении человеческих дел и обстоятельств) анализе того, что волновало совсем недавно, того, что и сегодня еще с трудом отделяется от нашего образа себя. О взгляде историка и антрополога, перед которым не будет стоять ни задача самооправдания, ни задача освобождения от предмета своих исследований.
То, что случилось с русскими дворянами после 17-го года, после 91-го произошло со всеми нами: со всеми, кто успел стать взрослым в странной далекой стране под названием Советский Союз. Нет, безусловно, в ряде отношений эти ситуации несравнимы: все-таки опыт большинства из тех, кто пережил Советский Союз, не был таким уничтожающе-травматичным и речь о смертельной опасности для нас шла лишь в исключительных случаях.
Но мы оказались в другой стране. Оказались вынуждены обживать новую для себя экономическую, социальную, культурную ситуацию, не имея в арсенале средств для такого обживания: не было решительно ничего, кроме (заведомо, казалось бы, неадекватных!) привычек и ценностей, успевших сложиться в пору нашего становления – в те самые 70-е.
Неминуемым следствием этого было на первых порах чувство своей ненужности, неадекватности, невозможности. Прошло, конечно, – в какой-то мере.
И вот все чаще думается, что интеллигентские 70-е – с их идеализмом, с их «избыточным» чтением, с обостренным вниманием к искусству, «духовной жизни», с их вкусом к сложному и неявному – способны еще оказаться важным ресурсом человечности.
Так дворянская память, казалось бы, архаичная, нефункциональная, ценность которой победители-большевики некогда начисто и весьма агрессивно отрицали, оказалась не только помехой для вхождения в новую жизнь, но и важнейшим ресурсом для выживания в ней. Причем не только для дворян, но и для людей других сословий. Прямыми наследниками «старой», «настоящей интеллигенции», в которую превратились бывшие дворяне, оказались интеллигенты советских 70-х: с характерным для этого «сословия» обостренным вниманием к культуре, вкусом к самоформированию, с типичным для них – с полуслова, с полуинтонации – угадыванием «своих». Дворянская память оторвалась от дворянского «субстрата» и вошла в фонд общечеловеческого опыта.
Так и с осмеянной, нелепой, полной, казалось бы, иллюзий и преувеличений интеллигентской культурой 70-х. Она нам еще пригодится.
Константин Ремчуков 
