Егор Радов Хьюберт Селби. Последний поворот на Бруклин. / Пер. с англ. В.Когана. - М.: Глагол, 2002, 320 с.
Перед ним преклонялись Лу Рид, Генри Роллинс и другие, если и не такие великие, как Лу Рид, то культовые и известные рок-музыканты. Аллен Гинзберг, прочтя рукопись этого его первого и самого известного романа, сказал: "Она взорвется адской ржавой бомбой над Америкой, но читать ее будут и через сто лет". Многие оценивают эту книгу как одну из самых значительных произведений американской литературы. И вот - наконец - мы можем прочесть ее по-русски.
До этого много белых пятен так называемой американской "контркультуры" перестали для нас быть только лишь абзацами в книгах литературоведов-американистов, которые, как правило, отдавая должное их "протесту против общества потребления", никак не могли принять их оригинальный стиль, не вписывающийся в советскую эстетику. Итак, мы открыли для себя Берроуза, Керуака, Бротигана, Чарлза Буковски. В реальности все часто было совсем не таким, как в представлении: так подросток, воображая райские прелести телесной любви, зачастую получает психическую травму, столкнувшись впервые не с Прекрасной Дамой, а с жирной шлюхой, постоянно смотрящей на часы. Кто-то из писателей-мифов оказался намного хуже, чем в виртуальном представлении, кто-то лучше, кто-то полностью, совершенно другим, ну а кого-то мы не знали вообще.
Хьюберта Селби (р. 1928) мы могли знать по ужасно трагичному фильму "Реквием по мечте" - жесткому и бескомпромиссному рассказу о наркомании, который, на мой взгляд, один действует круче, чем сто миллионов передач "Кома" либо целая фонотека гневных речей доктора Брандта.
Но эта книга - "Последний поворот на Бруклин" - удивительная и странная в том смысле, что, являясь по стилистическим и содержательным канонам типично контркультурной, намного ближе нам и вообще русской литературе, чем все остальные классики того времени, включая А.Вознесенского в переводах А.Гинзберга.
Эта книга - о "бедных людях". О работягах, о безработных, о шлюхах, доведенных до отчаяния, о том, "что делать, когда некуда пойти", и т.п. Единственное, что отличает ее от Достоевского и физиологического очерка XIX века, - это стиль, модулирующий американский джаз, обилие матерных слов (чего Достоевский, если бы и хотел, все равно не смог бы себе позволить), и - антураж, совершенно не петербургский, а бруклинский, нью-йоркский. В остальном книга совершенно классична, поскольку доводит читателя до истинного катарсиса - в самом первом, аристотелевском значении этого слова, заставляя испытывать любовь и сострадание к персонажам и тем самым нравственно очищаться.
Не важно, что это проститутки, педерасты, травести, альфонсы, люмпены, единственные интересы которых - по возможности с кем-нибудь совокупиться, напиться да еще глотнуть таблеток. А что есть более реального в нашей жизни? Один из самых интересных рассказов "Последнего поворота" про активиста профсоюза, который на забастовке чувствует себя богачом, просаживая дармовые рабочие взносы в "голубых" кафе, а когда забастовка заканчивается, кончается и вся жизнь - деньги, бары, неожиданно открытые в себе самом гомосексуальные наклонности и способы их удовлетворения. Остается все, как у всех: орущая жена, орущие дети, вечная гнусь и бессмысленность проходящих мимо дней и тоска по непонятно чему. Сам Селби говорил, что "Последний поворот" описывает мир без любви.
Единственное, чего в этом романе не хватает, - неоднозначность. Слишком правильные чувства испытываешь, читая то или иное, слишком все точно выстроено - и словесно, и эмоционально. Как бы я заранее согласен с этим "Последним поворотом", но, если забыть эту чисто писательскую придирку, можно просто читать книгу и по-настоящему плакать, и по-настоящему смеяться.
Да, она изобилует матерными словами. Но в конце концов, а как им всем разговаривать? Как разговаривают у нас почти уже все - а в деревне даже дети?! Хватит лицемерия! Даже мать Хьберта Селби, ненавидящая "плохие слова", когда он дал ей почитать роман, ничего о нецензурной лексике не сказала.
Она лишь воскликнула: "Ох, какие бедные люди!"
