Елена Погорелая
"Не спугни их, ласковый мой народ..."
Петр Кузнецов. В степи. Мираж. 1911. Саратовский государственный художественный музей имени А.Н.Радищева
О литературной жизни в провинции московские читатели, как правило, знают немного, несмотря на то что большинство современных писателей и поэтов – выходцы из этих самых «малых» и провинциальных городов. О том, чем живет литературная Казань, а также о феномене поэтического двуязычия с поэтом и переводчиком Аленой КАРИМОВОЙ беседует Елена ПОГОРЕЛАЯ.
– Алена, ты, как мне кажется, находишься в особенной (выигрышной?) позиции среди современных поэтов благодаря своему двуязычию: ты одинаково хорошо владеешь и татарским, и русским. Помогает ли это «владение» жить и писать? Да и вообще – пишешь ли ты по-татарски?
– На самом деле русским я владею все-таки глубже. Думаю, во всяком случае, обычно по-русски. Пишу ли по-татарски?.. Пока у меня всего-то пара публикаций татарских стихов. Это было скорее экспериментом, хотя и не исключаю такого поворота судьбы в дальнейшем. Помню, года четыре назад, когда я принесла эти вирши в казанский журнал «Идель», в татарскую его редакцию (журнал выходит на двух языках), тогдашний редактор отдела поэзии Ркаиль Зайдулла не поверил, что это я написала. И до сих пор считает, что кто-то эти стихи отредактировал. Эта оценка, конечно, предмет моей гордости. Тем более что самого Ркаиля я считаю одним из лучших татарских поэтов современности, и мнения его по разным поводам мне очень интересны.
– А что происходит в таком случае с твоими русскими текстами? Изменяются ли они под влиянием татарского колорита?
– Дело в том, что я ведь еще очень много перевожу с татарского, поэтому какие-то образы, созвучия, просто иногда какой-то заколдованный, нерусский порядок слов, другие метры и другие законы – все это во мне живет. А перевожу я всякое – и стихи, и прозу, и сказки. Недавно вот пьесу перевела для нашего, казанского, ТЮЗа. Сейчас пытаюсь подступиться к дастану «Буз егет». Дастан – это, в сущности, такая поэма… и мне очень трудно. Я уже несколько раз начинала и бросала, снова начинала – в другом размере, с другой интонацией. Очень хочется сделать ее хорошо, потому что это не просто какой-то автор написал – это народное творчество, и его нельзя, невозможно исказить, испортить. А когда ходишь месяц-два и у тебя одни и те же баиты крутятся в голове, разве эта мелодия может просто так исчезнуть? Она незаметно просачивается и в то, что ты считаешь своим, авторским.
Так что влияние двуязычности, конечно, есть. И, наверное, это хорошо, потому что ведь я сама, при всей любви и преданности русской литературе, все-таки не русский человек. И во мне действительно соединяются две культуры…
– А как ты относишься к приему языкового смешения в современной поэзии? Этот прием не то чтобы популярен, но действенен и обращает на себя внимание; сразу вспоминается Олег Чухонцев с «Фифией», в которой смешались и русский, и тюркский («Эти тюркские пристани-имена – Агидель, Изикюль, Дюртюли...»), и суахили, а из молодых – Екатерина Соколова, чьи стихи представляют собой причудливый сплав русского с коми. Я знаю, что и у тебя есть такие стихи («Унылая доносится откуда/ татарская бескрайняя тоска?/ Кара урман – дремучий черный лес,/ Кара урман стоит, кара урман...»). Что означает для тебя, двуязычного автора, эта поэтика?
– Понимаешь, тут ведь дело не просто в смешении. Смешение ради смешения, голый технический прием – это пустышка такая. Может быть, забавная, но скорее отвлекающая от сути. Злоупотреблять же приемом нельзя, «чужие слова» должны, как это ни смешно звучит, произноситься от души.
У меня это появилось относительно недавно. Когда во мне сплавились в одно целое и мое национальное чувство, и моя любовь к России, и детство, каникулы в татарской деревне… Я обожала свою бабушку, но по малолетству и легкомысленности не особенно обращала внимания на какие-то ее рассказы, истории; а вот теперь, когда ее уже давно нет рядом и у меня самой есть дети – все это вдруг начинает всплывать в моей памяти. И я уже по-другому чувствую и понимаю.
Я думаю, занятия переводом что-то сдвинули во мне, открыли какой-то пласт, доселе неведомый мне самой. И вещи-понятия там целые, неделимые. Кара урман – это Кара урман, и по-другому не скажешь. Это не просто черный лес, это дремучий лес, страшный лес… там волки, Шурале… Говорят, мой прадед был лесником. Вообще, к стыду своему, я очень мало знаю о своих предках, почему-то в нашей семье не было принято об этом рассказывать – там какие-то вечные были тайны. Но что-то ведь такое все равно чувствуется – это в крови. Поэтому вдруг и возникает вроде бы чужеродное, а на самом деле очень нужное и важное в контексте слово.
– В целом ты – поэт скорее классического склада. Как ты справляешься с убеждением «экспертного сообщества» в том, что традиционный стих с его метром и рифмами в наше время – удел дилетантов?
– Да никак не справляюсь. Мнение сообщества меня слабо интересует. Мы тут в провинции, в общем-то, от этого московского «сообщества» никак не зависим. И в столице, насколько я понимаю, редактор журнала оценивает конкретный текст, когда решает, публиковать его или нет. Оценивает, понятное дело, на свой глаз, но если он профессионал, его не смутит то обстоятельство, что ай-ай-ай, надо же, написано-то в рифму, да еще классическим размером. Хотя я бы не сказала, что у меня так уж все «классично»...
– А каково твое отношение к популярной сейчас поэтической декларации, что в современные стихи непременно нужно впускать новейшие технологии, «автоматизированную» речь, эстетику сегодняшнего дня, свидетельствуя, что они написаны в наше время, а не десятилетиями раньше? Следуешь ли ты подобному рецепту?
– Ты знаешь, само это требование ведь далеко не ново. Еще лет двадцать назад, то есть в совсем романтическом возрасте, я приходила на занятия ЛИТО к Марку Зарецкому в музей Горького и слушала всякие обсуждения. Там одним из самых серьезных обвинений, предъявляемых авторам, было следующее: «То, что ты написал, не несет на себе отпечатка нашего времени. Эти стихи могли быть написаны 50 лет назад. Как понять, что они современные?!» И, в общем, обвинение часто справедливое – зачем же писать так, как писали сто, пятьдесят лет назад? Это поле уже возделано, нужно идти дальше, «петь по-свойски». Но задача эта решается не введением в лексикон некоторого количества ультрамодных слов. Если они нужны – пожалуйста, но это ведь не главный маркер. Ну, все будут знать, что это стихотворение написано в десятые годы XXI века, потому что там упоминается какой-нибудь четвертый айпад. Разве это сделает стихотворение лучше?
Про эстетику – уже ближе. Это важнее. Но я уверена, что все решает не лексика, не эстетика, не размер, не наличие либо отсутствие рифмы. Для меня 90% стихотворения – это интонация. Простая человеческая интонация.
– Как ты считаешь, какую роль поэзия вообще играет в современном мире? Зависит ли от нее хоть что-нибудь?
– Это очень интересный вопрос. Огромную роль, вообще-то. Даже паршивой рекламе ее сочинители пытаются придать подобие поэтичности. А непрерывный шансон, несущийся отовсюду – из «шестерок», «девяток», маршрутных такси и лендроверов?! Люди слушают это потому, что попросту не могут жить без лирической поэзии. Ведь это она и есть, в сниженном варианте, изменившаяся до неузнаваемости… А если говорить серьезно – о той поэзии, про которую ты спрашиваешь, – то для многих людей ее существование имеет огромный смысл. И этого достаточно. У человечества не так уж и много вещей, помогающих ему отличаться от животных.
– Алена, а есть ли в Казани какая-то литературная жизнь? Получается ли у тебя «пропагандировать» современную ( в том числе столичную) поэзию в родном городе?
– То есть ты имешь в виду – русская литературная жизнь (потому что есть еще и татарская)? Ну, какая-то есть, конечно. Есть журналы, есть несколько ЛИТО, периодически проходят фестивали, семинары, приезжают хорошие поэты. Целых два Союза писателей есть. Молодежь непрерывно ездит в Липки, на «Дебют», еще куда-то… Другое дело, что наша литературная среда довольно малочисленна. И многие уезжают – кто в Москву, кто в Питер, потому что там гораздо веселее, шире и интереснее литпроцесс.
Что касается пропаганды… На ЛИТО, которое веду, я частенько читаю кого-то из любимых мною поэтов, в том числе и современных, и не только столичных. Но больше стараюсь читать статьи. Из «Нового мира», «Ариона», «Знамени»… Понятное дело, особым уважением у нас пользуется «Дружба народов». Бывает, что просто на каком-то сайте что-то интересное попадется – тоже стараюсь литовцам приносить. Мы потом это обсуждаем.
Сейчас в Казани многих поэтов можно и вживую послушать. У нас были Кублановский, Цветков, Гандлевский, Амелин, Быков… Многие приезжали и, я надеюсь, еще будут приезжать.
– Как осуществляется в Казани взаимодействие русской и татарской литератур, связаны ли они, оказывают ли друг на друга влияние?
– Взаимодействие в основном через переводчиков, конечно. Каких-то совместных проектов почти нет. Просто две разные вселенные. Сейчас молодая татарская поэзия на подъеме – есть десяток очень интересных авторов в возрасте от двадцати до тридцати лет, не похожих на старшее поколение: Луиза Янсуар, Йолдыз Минуллина, Рузаль Мухаметшин, Эльвира Хадиева… Мне бы хотелось, чтобы они дружили и активно общались со своими сверстниками, которые пишут по-русски. Но пока не очень получается. Хотя взаимный интерес уже вроде бы есть...
– А кто из современных поэтов – русских или татарских – для тебя наиболее интересен, дорог, необходим? Чьих новых книг, подборок, может быть, выступлений ты ждешь?
– Мне всегда трудно отвечать на этот вопрос, потому что их много. Из «русского» старшего поколения – Чухонцев, Кублановский, Сухарев, Цветков, Кибиров… Марию Галину читаю с радостью, Галину Климову. Из татарских поэтов мне интересны Ркаиль Зайдулла, Марсель Галиев, Харрас Аюпов, Лена Шакирзян… И особенный для меня поэт – русский и татарский, мой старший друг – Равиль Бухараев. Прошло уже полгода, как его нет с нами, а мне все не верится, что никогда больше каким-нибудь утром не зазвонит телефон и его всегда радостный голос не произнесет: «Алена, я в Казани!» Этот человек многому меня научил – в жизни и в профессии переводчика. Сейчас, когда мне не хватает его поддержки, совета, я открываю его книги. А ты говоришь – зачем поэзия… Для утешения. Для этого тоже.
