Сергей Степанов Вадим Вацуро. Пушкинская пора. - СПб.: "Академический проект", 2000, 624 с.
Когда в 1993 г. младший коллега Вадима Эразмовича Вацуро по отделу пушкиноведения Пушкинского дома Игорь В.Немировский основал самостоятельное издательское предприятие, В.Э. обыграл его название в экспромте, начинавшемся строками: "Среди литературных сект / Стоит, как гений совершенства, / "Академический проект", / Гуманитарное агентство". Именно здесь вышли две его последние книги. В конце 1994-го - "Записки комментатора" и только что, уже посмертно, - сборник "Пушкинская пора", которому суждено было стать итоговой книгой В.Э.
Для нее он отобрал 21 свою статью, они сгруппированы в четыре раздела: "В преддверии пушкинской эпохи", "Пушкин", "Современники", "Жанры"; между временем появления в печати первой и последних из них - 30 лет: 1965-1995. "Никакой переработке, - как сказано в авторском предисловии, - они не подвергались... лишь в самых необходимых случаях в примечаниях сделаны дополнения со ссылками на работы, появившиеся после данной статьи". Такой подход объясним вовсе не стремлением (чуждым научному вкусу В.Э.) законсервировать свой старый текст как "исторический памятник"; просто полнота и точность этих работ удовлетворяет и сегодня и не нуждается в принципиальных коррективах. Иными словами - их выводы верны, а объяснения убедительны. По отточенности исследовательского мастерства статьи Вацуро совершенны не только по гамбургскому, но и по петербургскому (ленинградскому) счету.
Роль и место Вацуро в нашей филологической науке определится в будущем. И не потому, что сегодня "трудно оценить масштаб", а потому, что не совсем ясны направления развития самой филологии, и пушкинистики в частности, и, следовательно, перспектива оценки. В 1989 г., отвечая на вопрос о состоянии пушкиноведения, В.Э. заметил: "Оценка - всегда сравнение, и важно, что с чем сравнивается. Если говорить о пушкиноведении в системе современной русистики, думаю, что уровень его в целом выше. Если же сравнивать его с этапом, когда работала плеяда великих пушкинистов 1930-х годов, - ниже. Но этот этап был уникален в истории пушкиноведения; он имел свои исторические корни, свое начало и свой конец; до него был период куда менее плодотворный, а после него - уже вовсе не плодотворный, по сравнению с которым и нынешний период - возрождение. Но при этом нужно иметь в виду, что по многим параметрам разные генерации просто несопоставимы: меняются ориентации, возникают новые методы изучения, старые утрачиваются - и иногда с серьезными потерями" ("Литературное обозрение", 1989, # 6, с. 16).
На фоне массовой демагогии "уже вовсе не плодотворной" советской пушкинистики 1960-1980-х годов работы В.Э. разительно выделялись своей фактической насыщенностью, широким привлечением литературного и бытового "фона". С другой стороны, в них почти не было элементов структурального и "культурно-типологического" анализа в духе московско-тартуской школы, как и явных следов увлечения формалистической поэтикой. При слишком сильном желании все классифицировать мог бы возникнуть соблазн наряду с официозным "болотом" и лотмановской "структурностью" выделить для Вацуро и немногих подобных особый пушкиноведческий загон методологически невинных "неопозитивистов", отдав им на откуп преимущественно область биографической фактографии и комментариев (благо этим они активно и занимались). И в 1970-е такой взгляд был бы неверным, а в 1990-е это еще более очевидно.
Свою задачу исследователя В.Э. видел в постижении культурного смысла литературных явлений, который раскрывается в корректном истолковании взаимозависимости произведения и автора, а материал для интерпретации должно дать изучение широкого контекста. В общей своей формулировке такая презумпция тривиальна. Но когда она во всей полноте реализована в филигранном исследовании - перед нами уже не тривиальность, а плодотворный и продуктивный научный метод, обладающий наивысшим потенциалом объяснения как типологии, так и индивидуальных особенностей культурных фактов. Нужно "просто" дойти до смысла явления. Это та "простота" чтения пушкинских черновиков, которой Б.В. Томашевский учил Ю.М. Лотмана, советуя "умственно" слой за слоем "снимать" зачеркивания и исправления: "Это же очень просто... Видите, перед вами совершенно ясная, незачеркнутая строка". Так же "просто" В.Э. распутывал узелки литературного контекста, раскладывал "по полочкам" аллюзии и разъяснял психологические мотивации - и текст наполнялся, казалось бы, уже утраченным для читателя смыслом, литературное событие обретало "совершенно ясную" логику.
В.Э. был менее всего зашоренным буквоедом, педантские "см." и "ср." в лабиринтах примечаний не были "музыкой его сфер". Он обладал абсолютным художественным вкусом, живое чувство поэзии было определяющим в его научных занятиях. Вацуро отдавал безусловный приоритет непосредственному восприятию текста, а не сложившейся традиции его интерпретации; если они не совпадали - тем хуже для последней: проводится новое исследование, и традиция оказывается ниспровергнутой. Так строятся и некоторые из работ, включенные в сборник. Сжато изложив более чем вековую историю интерпретации элегии "Простишь ли мне ревнивые мечты...", В.Э. замечает: "Между тем, внимательно прочитав пушкинскую элегию, мы можем убедиться, что она написана вовсе не об этом и что самый облик лирической героини иной". Предлагаемое вслед за этим истолкование строится, конечно, не на "шаманском" вычитывании смысла элегии, а на тонком (почти что "изнутри") анализе "литературной атмосферы", в которой она создавалась. И тут В.Э. обращает наше внимание вовсе не на фигуру Амалии Ризнич (или Каролины Собаньской), а на тексты Мильвуа, А.Крылова и переломные моменты в истории жанра. Текст элегии наполняется смыслом, восстанавливаются его связи с другими реализованными и нереализованными пушкинскими замыслами, он вписывается в эволюционный контекст. Но при этом происходит и другое: в поле нашего зрения В.Э. включил русские интерпретации Мильвуа, журнальные споры начала 1820-х, характеристики "унылого элегика" Ленского, но вовсе исключил Амалию Ризнич. Понятно, что такой разворот многим читателям менее привлекателен. Что же делать, если фигуры пушкинских дам оставили менее следов - даже намеков на след - в этом стихотворении, чем элегия А.Крылова? Эта коллизия выводит и на более общую проблему: В.Э. в принципе был противником чисто биографической интерпретации пушкинской (и не только) лирики. Показательны его суждения в письме 1971 г. к Т.Г. Цявловской в связи с разбором пушкинского "Воспоминания": "Пушкин - поэт, а не версификатор, и он не пишет рифмованного дневника; он кладет его в основу, а затем внутренняя логика стихотворения начинает диктовать свои условия... Вы считаете реальностью для стихотворения предшествующую биографию (подлинную) Пушкина... а я - определенное душевное состояние┘ искажающее, деформирующее эту именно реальность... Убежден... что Пушкин никогда не писал стихов в момент кульминации чувства" ("Новое лит. обозрение", # 42, с.113). Здесь, конечно, отказ не вообще от "живого понимания" стихов, а от упрощенности такого понимания.
Но, вероятно, центральная для книги тема - не биографические разведки и не комментаторская интерпретация текстов, а проблемы литературных отношений. В двух важнейших статьях сборника они рассмотрены в разных ракурсах: в "Литературной школе Лермонтова" речь идет о том, как происходит оформление (пусть непрочное) литературного течения, вырабатывается разновидность поэтического стиля (своеобразный русский "итальянизм"); в статье "И.И. Дмитриев в литературных полемиках начала XIX века" показаны в действии механизмы литературной борьбы с интригами, закулисными ходами и подстрекательством. Последняя работа демонстрирует удивительные своей смелостью и одновременно обоснованностью проникновение в психологию персонажей, объяснение не только их поступков, но и намерений. Кажется, что это сам В.Э., а не Дмитриев исполнял роль кукловода, когда выпускал Шаликова в журнальную перебранку с партией Хвостова. Вскоре после выхода этой статьи я в одном из рукописных сборников обнаружил анонимную эпиграмму: "Ах, Дмитриев, ужасный плут, / Ну где найдешь еще такого: / Из Шаликова сделал кнут - / И хлещет им Хвостова". Меня долго не покидало ощущение, что она сочинена не современником поэтов, а читателем труда В.Э.
При всем тематическом разнообразии представленных сюжетов и хронологическом диапазоне включенных в книгу работ "Пушкинская пора" производит удивительно целостное впечатление. И дело тут не только в объединяющей фигуре Пушкина и ряде иных сквозных для разных статей персонажей и тем. Материал скрепляет яркая индивидуальность авторского подхода, целостность его взгляда на свой предмет.
Но, изучая состав этого объемного тома, становится ясно и то, как же много успел сделать Вадим Эразмович.
Дарья Гармоненко