Николай Климонтович
Те самые Петушки. Памятник герою главной книги Венедикта Ерофеева.
Фото Петра Кассина (НГ-фото)
Это расхожее – о писателях: автор одной книги. И это – страшный приговор. Хорошо еще, если это говорится об авторе, который по уважительной причине, скажем, скоропостижной кончины, ничего больше, чем одинокий шедевр, изваять не успел. Как Лермонтов в прозе с его «Героем┘». Или из нашего времени – Веничка Ерофеев. Но как часто оказывается, что в середине карьеры автор достигает предела возможностей, осеняется, так сказать, свыше, – а потом пишет и пишет, да все как-то не то и не туда. И за его спиной шепчут: исписался. Так Юрий Олеша, автор «Зависти», жил потом долгие годы на гонорары от единственной конъюнктурной сказочки и на дивиденды славы, которую принес ему единственный роман.
Наличие такого пика у того или иного классика хорошо поверяется школьной программой: Пушкин – «Евгений Онегин», Тургенев – «Отцы и дети», Толстой – «Война и мир». Конечно, конечно, и «Медный всадник», и «Первая любовь», и «Хаджи-Мурат», но это как бы неглавные вершины горных хребтов.
Но если писателю, однажды добившемуся крупного успеха, дают шанс его повторить издательские контракты, читательская ласка и гонорары от переизданий, то, скажем, с актерами дело обстоит много хуже. Самый разительный пример: лучший русский актер второй половины прошлого века ничего соизмеримого Гамлету в кино не сыграл. Да и в театре тоже. Был, правда, «Царь Федор Иоаннович», но кто это видел┘ Можно возразить, что, мол, что же после Гамлета и играть-то. Ну, хоть короля Лира, что ли. А сыграл Деточкина, после чего и вообще ничего не играл.
Отчасти все это от нашей читательской, слушательской, короче – потребительской, лености и бездарности: однажды услышав и влюбившись, ничего другого уж не желаем. Хотя бы из страха разочароваться. Но это сторона объективная. А есть и субъективная: после рекорда – спросите чемпионов – очень тяжело прыгать выше самого себя. За этим простым фактом – драмы, подчас трагедии.
Одно время, несколько лет назад, у нас вышли одна за другой две книжки о писательских самоубийствах. Там разложены пасьянсы из причин политических, социальных, любовных. Но как ни верти, поэту, написавшему о себе: «И ты будешь читать ей свою дохлую томную лирику», путь один – в петлю. И письмо «Товарищу Правительству» тоже не может скрыть тот факт, что писать оказалось не для чего, поскольку «Окна РОСТА» прикрыли. И перо уж заменили штыком, как просили, а в первом отпала надобность┘
Единственная драма автора – это когда он сам переживает себя именно как автор. Этим, кстати, весьма опасна ранняя слава, слишком громкий дебют. Мол, умри, лучше не скажешь, как воскликнул, обращаясь к автору «Недоросля», кажется, Потемкин. И кто знает, не будь дебютом Лимонова лучшая его книга про Эдичку, быть может, не было бы у нас сегодня нацболов – автор бы сейчас ее только дописывал. Потому что все прочие драмы его судьбы, кроме писательских, ему как сочинителю лишь на пользу: пережует и выплюнет книгой.
Писатели отлично это понимают. У них есть ряд приемов, чтобы отгородиться от такого драматического поворота собственной судьбы. Самый слабый из них – писание мемуаров, это как бы добровольный уход на пенсию. Вариант получше – сочинительство серийное, с продолжением, со сквозными героями, которые, раз приглянувшись читателю, дальше автора как бы страхуют. И речь не только о каменских и фандориных. Но для настоящего писателя детектив – это, конечно, слишком легкий жанр, а натужная серийность – недостойный прием. Ему хорош жанр исторического эпоса: ведь история бесконечна, и никакое красное колесо все одно никогда не доедет до финала. Как колесо брички Чичикова до Казани. А что от романа к роману, составляющих эпопею, читателю становится все муторней, так ведь и у Толстого были не сплошь гениальные страницы, кой-чего можно найти и пожиже.
Представьте себе состояние человека, когда первый брак не удался, второй был слишком прекрасен и потому распался, а третий – сущее болото: ведь тогда только и остается жить воспоминаниями о втором. И пусть это сравнение хромает, но недаром же творчество сравнивают с любовным чувством, и более удачного сравнения никто не придумал. Ну еще кое-что из физиологии, из области беременности и родов┘
Итак, повезло немногим: лучшие их книги оказались последними, или наоборот, как угодно, и ни у кого уж не было повода в них разочаровываться. Близкий нам пример – «Мастер и Маргарита», писавшийся до последнего вздоха автора. А самые убедительные – «Мертвые души» и «Братья Карамазовы»: Достоевский умер через двадцать дней после того, как поставил точку. О таких произведениях уж никто не скажет: визитная карточка, но – труд жизни.
По сути дела, при любом юбилее творца следует говорить: пусть лучшее твое творение будет еще впереди. И даже сильнее: пусть оно будет твоим последним. Но так иногда говорят (сам слышал) – от переизбытка чувств, не иначе, – уже над раскрытой могилой.
