Николай Климонтович
Правильные дети хорошо кушают и читают хорошие книжки.
Фото Алексея Калужских (НГ-фото)
Убей не помню, где эта самая дача располагалась, где-то в недалеком Подмосковье. Но помню лес, помню речку, помню одинокий зеленого цвета дом из досок. Нас, штук тридцать детишек, прогуливали на зеленой светлой поляне, которая наклонялась к реке, густо и темно обросшей. На прогулках держались стайками, как мальки в реке, толкали девочек. Был у нас свой Толстый, здоровый, глупый от доброты бутуз; однажды он нашел огромную сухую ветку и принялся шумно лупить ею по воде, шугать, как он объяснил, за что был подвергнут наказанию (поскольку воспитательницей было настрого запрещено к воде не ходить), а именно – лишен киселя.
Конечно, были в нашей группе девочек и мальчиков и закоренелые детсадовцы, но большинство, кажется, были детьми домашними, без опыта пребывания в казенном доме. Поэтому жестокая кара, постигшая глупого Толстого, произвела на этот домашний контингент гнетущее впечатление. Дело в том, что после долгих лет голода, который пережили наши родители, главная воспитательная заповедь в советских семьях (причем отнюдь не только еврейских, где она была всегда) гласила: ребенок должен хорошо кушать. Кисель же был как бы неотъемлемым приложением к непременной манной каше, неким незыблемым знаком хорошокушания, и изъятие его из меню Толстого показалось нам грозным предзнаменованием.
Воспитательница не была кровожадна. И мы все любили ее, ведь перед сном она читала нам сказки, предварительно надевая очки, и в очках становилась и уютна, и мила. Она спрашивала: хотите страшную сказку? Все наперебой хотели. Репертуар был таков: кое-что из «Диканьки» – «Страшная месть» была ее любимым произведением, или из братьев Гримм, тоже вампирическое, и даже из «Тысячи и одной ночи», подо что мы сладко засыпали.
Еще она любила читать «Приключения Бибигона» Корнея Чуковского. Этот Бибигон не то чтобы пугал меня, но казался малосимпатичным и даже опасным, познакомиться с ним мне бы не хотелось. Что-то дворовое, неумное и разбойное было в этом герое, он как бы воплощал в своем поведении улицу, на которую запрещала ходить бабушка. Привлекала меня в нем лишь одна черта его биографии – а именно то, что он свалился с Луны. Я это дело представлял себе по аналогии с падением с кровати. То есть этот самый хулиганистый Бибигон спал на Луне, во сне дрыгал ногами, а потом свалился вниз и угодил в какое-то неведомое Переделкино, которое точнее было бы назвать Проделкино. Потому что Бибигон, едва там оказался, стал скакать верхом на утятах и на петухах, грозил обезглавить индюка по имени Брундуляк, а потом столкнул его в канаву, сам упал в миску с молоком и плавал в дырявой галоше, что было уж совсем глупо. И в довершение всего танцевал, не поверите, «с какой-то крысою седой/ И воробьихой молодой┘»
Однажды, смахнув набежавшие слезы, воспитательница торжественно объявила: «Дети! Если вы будете хорошо себя вести, мы поедем с вами в Переделкино к дедушке Чуковскому. Дедушка Чуковский очень любит детей. Он рассказывает им сказки и дарит конфеты┘»
┘Родители приехали меня навестить лишь в августе, и случился конфуз. В нашем детском саду, как и во всех других, царил фестивальный карантин, и посторонних на территорию не пускали. Они стояли за воротами, к которым меня подвела воспитательница, красивые и чужие, в каких-то незнакомых обновках. Я не то чтобы не узнал их – хуже, я их испугался. И с ревом бросился назад, уцепился за подол воспитательницы и, бурно рыдая, обнял ее колени┘ Через две недели забирать меня приехала бабушка.
Упоенно врать я начал уже в электричке. Причем делал это так цветисто, что по приезде домой бабушка попросила меня все повторить: ты только послушай, Светочка, что он рассказывает┘ Я повторил, но не слово в слово, а с новыми подробностями. Рассказал, как нас в автобусе везли сначала через лес, а потом по полю васильков. Потом мы приехали в Переделкино, где нас встретил добрый и высокий дедушка Чуковский, нет, усов у него не было. На поляне уже кипел огромный самовар, который топили еловыми шишками. Было много конфет, печенья, а также баранки. Какие были конфеты? А всякие, но больше других мне понравилась пастила в шоколаде. Зефир? Да, конечно, зефир. Потом┘ потом из дома вышли две девочки, заливал я, внучки дедушки, как их звали – Тата и Лена. Девочки были с во-от такими бантами, а одна говорила по-немецки┘ Вечером сквозь сон я слышал взрослых: «Да, врать он мастак. Такой маленький, но уже весь в отца», – раздраженно говорила мать. «Но, Светочка, какое воображение! Он определенно будет сочинять». – «Да уж», – соглашалась мать.
