В нуле форм, или Чисто живописное искусство красок

Селим Хан-Магомедов. Кумиры авангарда. Казимир Малевич.
– М.: С.Э.Гордеев, 2010. – 272 с.

Фонд «Русский авангард», кажется, сворачивает свою деятельность – судя по тому, что принадлежавшая ему коллекция некоторое время тому назад была торжественно передана в дар Щусевскому музею. Зато книги, помеченные эмблемой из скрещенных буковок – Р и А, – продолжают еще выходить, одна из лучших – посвященная Малевичу.

Книга Селима Хан-Магомедова, выдающегося искусствоведа (читателям книг известного еще и как старшего брата Мариэтты Омаровны Чудаковой), историка архитектуры и шире – советского, а также и досоветского авангарда, то есть советского авангарда и его истоков, вероятнее всего, написана не сегодня, да и не один лишь список литературы убеждает в том, что это – плод долгих исследований, плод жизни с Малевичем. Но Хан-Магомедов и сегодня, проведя многие годы, правильнее сказать – всю жизнь с мыслями о Малевиче, Леонидове, Гинзбурге, Веснине, Ладовском, Родченко, все они – его давние и постоянные собеседники, и в этом томе не толкует Малевича, не интерпретирует. Автору важнее собрать как можно больше материалов, цитат, прежде всего – из сказанного и написанного самим Малевичем, далее – по значимости – следуют слова современников.

Автор прячется в тени прочитанных тестов. Образ художника, конечно, тоже важен, но еще важнее – рассказать о сделанном, о словах и делах Казимира Малевича, от черного квадрата – к теории супрематизма, от теории – к практике УНОВИСа, от квадрата на холсте – к супрематизму в пространстве, то есть работа над «до-квадратной» оперой «Победа над солнцем», книжная графика, ткани с супрематическими орнаментами, от которых до мировой революции, кажется, шаг или два, дальше – нагромождения фарфоровых углов и полукругов в чашках и получашках начала 20-х годов (супрематическая суперграфика в фарфоре) и вплоть до архитектонов, выше которых, больше которых Малевич уже ничего не придумал... Такая энергия, такие сгустки, любая вещь, какую ни возьми, как сжатая до невозможности пружина, удержать невозможно... И к каждой картинке – строчки из мемуаров, цитаты из «САМОГО», строчки из газет. Но что еще важнее – к каждой строчке, цитате, мемуарам – картинка, картинок много, печать хорошая, и они не в конце, не в отдельном или двух блоках цветных иллюстраций, они, как попутная песня, идут в ногу со словом.

Читаешь – вспоминаешь Давида Самойлова: весь лес листвою переполнен, он весь кричит – тону, тону... Так и книга Хан-Магомедова: автор, конечно, не тонет, знает, в какую сторону плыть и куда выплывет – тоже знает, но переполненность материалом заставляет многое оставить за бортом. Биография – не вся, жизнь – не вся, взят «узкий коридор», но в нем – вехи жизни Малевича, самое главное, триумф и трагедия.

В каждой чашке – Малевич. Иллюстрация из книги. Фото из книги

Занятно, как, подробно описывая труды и дни Малевича, автор монографии как бы и благодарит, и одновременно любезно отказывается от многословных пояснений Малевича: спасибо, мол, но сделанного вами, Казимир Северинович, вполне хватает и без сопроводительных теоретических изысканий. А Малевичу все казалось мало, и к супрематическим открытиям он прилагал все новые и новые декларации: «А вот супрематизм, – пишет Хан-Магомедов, – в своей формальной чистоте пояснений не требовал... Визуальное воздействие супрематизма было неизмеримо более убедительным, чем любые многочисленные тексты Малевича. Но Малевич этого почему-то не осознавал». Далее автор приводит несколько свидетельств теоретической значительности великого Малевича: «Целыми днями, – пишет Эфрос, – он сидел за столом, и писал, писал, писал... Я (подозреваю, и мои товарищи тоже) мало понимал в его наукообразных словах и замысловатых выводах, но признаться в этом или, боже упаси, переспросить значило показать свою неосведомленность. Мы глубокомысленно молчали и только кивали в знак полного согласия». Из этих текстов такая живописная складывается картинка квадратов и теоретических кругов, которые, как камень, брошенный в воду, этот самый квадрат, эти самые круги породил – в первую очередь в голове самого Малевича.

Тексты Малевича Хан-Магомедов называет в итоге «художественно-теоретическим фоном», на котором не теряются ни архитектон «Альфа», ни архитектон «Бета», которые у Малевича пронумерованы по буквам, как четыре корпуса гостиницы «Измайлово», которые, впрочем, как и другие московские гостиницы, так и не учли открытий Малевича. Хотя... Как сказать.