Требуются игроки в настоящие выборы

Главная сложность на выборах в бундестаг – распределение депутатских мест. Фото Reuters

Одной из главных особенностей парламентских систем, которые очень часто приводятся в пример России, являются их мощные исторические корни. Даже когда мы говорим о нетипичной в таком контексте Турции, которая прорубает собственное окно в Европу, нужно учитывать действующий там закон о выборах 1983 года. Что же касается представительных органов власти Старого Света, то их традиции были заложены намного раньше – еще во время буржуазных революций XVII–XVIII веков.

Исторический пласт на самом деле – всего лишь верхний слой, скрывающий под собой общественные и экономические процессы, культурное и правовое своеобразие, наконец, географический фактор и т.п. Нельзя сказать, что в России всего этого нет и не было, просто у страны в каждом из этих аспектов своя специфика. На сегодняшний день мы не можем похвастаться ни продолжительной историей парламента, ни молодостью элит, ни высоким развитием гражданского общества, ни активным участием последнего в политической жизни.

Все это рождает скепсис в рядах как простых людей, так и тех, кого политологи называют «модернистски настроенными» гражданами. На этих эмоциях, кстати, играют и сами политики. Показателен тренд последних лет: от обоснованной критики в адрес конструкторов нашей избирательной системы и ее функционеров все больше экспертов и государственных деятелей переходят к критике вообще всей институциональной модели страны. Включая основу основ – Конституцию.

Как результат недоверия нижняя палата парламента служит объектом чуть ли не ненависти и насмешек, выборы считаются предрешенными и потому недостойными посещения. С аргументами вроде «побеждают одни и те же» и «это все режиссура Кремля» на самом деле сложно не согласиться. Понятно и недовольство праймериз «Единой России» – они послужили инструментом раннего старта избирательной кампании. Однако нельзя забывать, что всеобщее избирательное право установилось только в XX веке, а многие вехи в развитии демократии были нами упущены.

Авторы «Политического атласа современности» (2007), которые провели глобальное исследование 192 государств, отдельный рейтинг посвящают институциональным основам демократии. Их выводы (на основе многомерного статистического анализа) просты: в лидеры по этому параметру выбиваются страны с «устоявшимися демократиями и долгими традициями парламентаризма и представительного правления».

Куда интереснее другое заключение, к которому пришли исследователи: даже ограниченная конкуренция на выборах способствует укоренению традиции конкурентных выборов. Это вполне переносится на российские реалии. Например, чуть ли не общим местом политологической мысли в РФ является отсутствие у властей какой бы то ни было стратегии. В 2011-м трудно было спрогнозировать те же открытые праймериз ЕР, в 2007-м – белоленточное движение, в 2003-м – «смерть» партии «Родина». Появление собственной демократической традиции, разгон демонстрантов, установление привычной уже думской четверки ЕР, КПРФ, ЛДПР и СР стало тактической реакцией.

Но на самом деле никто из государственных деятелей, реформируя политическую или избирательную систему, никогда не закладывался на десятилетия вперед, а если кто и пытался воплотить в жизнь долгоиграющие планы – неизменно терпел поражение. В дело тут вступают совершенно другие механизмы, а роль стратега отводится самой истории.

Например, как подчеркивает один из основоположников теории политических партий Морис Дюверже, в профсоюзах Англии на конец XIX века насчитывалось 1,5 млн человек, однако Независимая рабочая партия Джеймса Кейра Гарди получала на выборах всего лишь около 45 тыс. голосов. Позднее она вошла в состав созданной теми же профсоюзами Лейбористской партии. То же самое наблюдалось в Швеции и Бельгии, где отсутствовало всеобщее избирательное право, но были сильны объединения рабочих. А вот во Франции, наоборот, законы о выборах были куда лояльнее (в то время как профсоюзы сталкивались с проблемами), соответственно социалистическая партия – то есть политическое объединение, защищающее интересы трудящихся, – там добилась куда больших успехов, нежели их идеологические соратники в других странах.

Лейбористы в Великобритании в итоге вытеснили с парламентской арены либералов, во Франции некогда крупнейшая Радикальная партия утратила все свое влияние, а у терпевших за последние сто лет не одно поражение социалистов сегодня свой президент. Другими словами: важны предпосылки, наличие каких-то общих условий. Россия в рейтинге институциональных основ демократии за 2007 год занимает 93-е место. Но история ее парламентаризма почти в два раза короче, чем история французского «Национального фронта», основанного в 1972 году. Между тем говорить о реальном отсутствии фундамента избирательной системы в РФ явно не приходится.

* * *

Одна из самых сложных избирательных систем – в Германии. Выборы в бундестаг проходят по близкой нам так называемой смешанной модели, которая соединяет в себе мажоритарную и пропорциональную систему. Страна разделена на округа, есть одномандатники, есть партийные списки, которые тут называются земельными. Есть даже 5-процентный барьер для партий. На этом сходство заканчивается.

Главная сложность заключается в распределении мест. У избирателя есть два голоса – один он отдает за кандидата по избирательному округу, а второй автограф ставит в пользу земельного списка. Суть проблемы в том, что сначала бундестаг заполняется одномандатниками, затем уже списочниками. Определяющими тем не менее являются именно «вторые голоса», что приводит к возникновению «лишних» мандатов.

Запутанную модель, существовавшую до 2013 года, еще больше запутала последовавшая реформа. Это, кстати, признают и сами немцы: если в РФ уже устоялась численность депутатов в 450 человек, то в Германии число парламентских кресел может быть увеличено либо уменьшено по итогам выборов. Впрочем, сама сложность выборных процессов призвана оградить страну от ошибок прошлого. Тот же 5-процентный барьер объясняется необходимостью политической консолидации, которая должна не допустить повторения ситуации, сложившейся в Веймарской республике (1919–1933. Охарактеризованная как «демократия без демократов», она фактически прекратила свое существование вместе с законной победой на выборах Национал-социалистической немецкой рабочей партии Адольфа Гитлера. В тех же целях, кстати, в Германии сегодня могут быть расформированы и партии, которые, согласно Конституции страны, «по своим целям или поведению своих сторонников стремятся причинить ущерб основам свободного демократического порядка, либо устранить его, или поставить под угрозу существование Федеративной Республики».

Своя специфика в других странах. За кандидатов в палату депутатов Люксембурга, например, граждане герцогства голосовать в буквальном смысле обязаны. То же самое и в Лихтенштейне. «Принудительное» голосование сохранилось также в Бельгии и Греции, правда, там оно не исполняется. В Турции, где оно тоже де-факто не осуществляется, но де-юре существует, за отказ прийти на выборы и вовсе положен штраф размером около 10 долл.

Показателен скорее другой турецкий пример, который во многом роднит избирательную систему этой страны с российской. Стабильность политической системы там осуществляется за счет препон для малых партий. Так, классическое сочетание мажоритарной и пропорциональной систем дополняется необходимостью получения 10% голосов по партспискам. Если меньше – и одномандатники не спасут. В качестве примера обратной ситуации можно привести Францию, где свобода создания политических партий и их участия в политической жизни абсолютна.

Будущее начинается снизу

Норвежский политолог Стейн Роксан полагал, что европейский парламентаризм определил социальные расколы эпохи индустриальных революций. Затем свою значимую роль сыграли политические лидеры и элиты, вернее, то, каким образом они мобилизовали массы для выборов.

Франция, Австрия, Греция, Испания, Англия – эти страны объединяет не только их принадлежность к Евросоюзу. За минувшее десятилетие в них окрепла политическая группа евроскептиков, чьи амбициозные и яркие лидеры умело пользуются современными технологиями мобилизации электората. Да, у них есть общие и актуальные вызовы: евроскептицизм, кризис, миграция с Ближнего Востока и т.п. Однако под их промежуточным успехом заложен многолетний исторический фундамент действенного парламентаризма.

Модель Роксана может быть применима к Европе, но не к России. Здесь пока нет ни побед на парламентском фронте, ни поражений. Социально-экономическая дифференциация в стране не привела к появлению партии, которая решила бы ею воспользоваться. Но и избирательное законодательство не было реформировано коренным образом – чтобы в одночасье изгнать из Думы всех не согласных с курсом президента.

Ответственность за парламентскую апатию поделена между политическими элитами и самим обществом. Отсутствие традиций, видимо, сформировало тренд 90-х, выраженный в четырех словах: парламент как в Европе. Но это столь же абсурдно, как если бы в Великом Новгороде равнялись на демократические каноны Рима или Афин. Противостояние с Западом потребовало пересмотра подхода: теперь депутаты с практически болезненной настойчивостью говорят о том, что перенимают традиции Думы начала XX века. И это столь же абсурдно, как если бы они ставили в пример новгородское вече.

При этом всегда упускается из виду тот факт, что парламентское наследие в той же самой Европе и уж тем более в США закладывалось снизу. В Швейцарии, например, кантоны практически независимы от Центра. Местные власти в США могут с успехом противостоять федералам. В России же исторически так сложилось, что все нововведения спускаются сверху, что спрос на личную инициативу невелик, более того, для нее требуется разрешение. Для преломления этого вектора развития необходимо время.

А потому один из самых актуальных вызовов для российской власти – это технологический. Удаленность друг от друга населенных пунктов и разорванные социальные связи развивают тот самый скепсис по отношению к парламентской системе и выборам. Неэффективность регионального и местного аппаратов оставляет последнюю надежду – федеральный Центр.

Однако чем дальше, тем быстрее формируется гражданское общество, обладающее не пассивным, а активным запросом на перемены. Восстанавливаются, в том числе и при помощи технологий, социальные связи. Нельзя исключать, что это станет катализатором для общественных и экономических процессов – болезненных, но необходимых, – которые пропустила через себя Европа. Нынешняя российская политическая система – во многом виртуальная имитация игры. Есть правила, судья, поле, не хватает только настоящих игроков.