В защиту бессонницы

Полузабытье порой проделывает странные фокусы... Генри Фюссли. Ночной кошмар. 1781. Детройтский институт искусств

Дочь сказала на днях: папа, ты как Бог. Несомненно, именно таким отцом тебе и хочется быть, но обстоятельства, сопровождающие эти слова, к сожалению, не позволяют трактовать их буквально. Дело было так: вернувшись с работы, ты стал переодеваться и почти случайно увидел себя в зеркале. Обычно стараешься не смотреть туда: и так слишком много времени проводишь наедине с собой. Но получилось так, как получилось…

Есть, наверное, такой мир-изнанка, мир-травести: встретились как-то в Цюрихе у драматурга Тома Стоппарда эмигранты Ленин, Джойс и Тцара. Кривое зеркало, не столько мир сна, сколько владение бессонницы. И ты уже не помнишь, когда и куда ушел сон, потому как случилось это само собой, и с тех самых неизвестных и несчастных пор ты отправился в царство серых полутеней и таинственных воспоминаний.

Один хороший приятель страдал бессонницей. В пятом классе на уроке литературы он прочел рассказ собственного сочинения, куда вместил НЛО, Годзиллу, ежика в тумане и других подобных и никак не связанных друг с другом персонажей. Правда, бессонница появилась у него спустя лет десять. Наверное, объяснения может быть два: либо это своеобразный квантовый парадокс, когда будущее влияет на прошлое, либо же отсроченное воздаяние за неуемную фантазию. Как бы то ни было, а бессонница проделывает странные фокусы.

Другой знакомый и вовсе потерял сон тогда, когда бросил пить. У него была весьма и весьма своеобразная модель жизни. Вслед за обязательным нервным перенапряжением шла пьянка. Она служила образом смерти, а похмелье – символом мучительного возрождения; но эта кривая прервалась. Настоящая кардиограмма смерти – вслед за сердцебиением началась сплошная прямая, лишенная взлетов и падений (не хватает только звука «пи-и-и-и»). Эта линия не имела никакого мифического смысла, и вместе с образами человек потерял то, что их создает. То есть сон.

Поначалу, впрочем, безразличие ко сну делает тебя особенным. Любая идея кажется почти гениальной, все события – взаимосвязанными. Это можно сравнить с ризомой, выведенной в «Анти-Эдипе» Жиля Делеза и Феликса Гваттари. Комок точек, связанных одна с другой. Кстати, очень интересное туалетное чтиво, в котором обнаруживаешь бесчисленное множество смыслов. Мир вокруг усложняется, и вот тебе уже представляется, будто ты видишь все его нити – всю эту ткань, под которой скрывается что-то таинственное.

Несомненно, Марка Твена или О'Генри в таком состоянии уже не почитаешь, на приземленные темы не поговоришь. Да и вообще – говорить тебе уже не особо хочется. Слушать, между прочим, тоже. Меняется ход мысли и восприятие. Человек-в-себе. И вместе с тем постепенно растет раздражение от усталости. Заодно с аппетитом уходят и килограммы. Завтра снова вчерашний кризис. Все плохо. Кругом враги и подлецы. Можно ложиться в кровать и умирать под грустную музыку. «Умрешь – начнешь опять сначала».

И мама вдруг присылает ссылку на статью про то, как ученые отвечали на критику/критиковали постмодернистов: «афера Сокола» – со вкусом написанное исследование ни о чем. Мама плохого не сделает, но тут явно чувствуется какой-то намек.

Последний этап бессонницы – человек на грани. Это такой городской тип личности, что-то вроде современного циника. Только относящегося ко всему с любовным пониманием. Его отличает достоевская мысль, что «ко всему-то подлец-человек привыкает». Там, где он вырос, была железная дорога, и в доме, где он рос, ночью по потолку скользили следы фар мигающих за окном автомобилей, и в форточку вместе с мелким снегом врывался из темноты гул электричек и поездов дальнего следования. Это была особенная урбанизированная мелодика, без которой ребенку не спалось.

Сегодня, стоит за окном завопить сигнализации, и его рука ласково тянется к несуществующей бейсбольной бите (аллюзия на классическое кино о человеке с гражданской позицией – фильм Генри Бина «Шум»). Он уже не спит – в гробу видал все эти поезда и фары; мир детства разрушен. В торговом центре, который много лет назад вызывал восхищение, он теперь чувствует себя бездушной «машиной желания», о которой писали Делез и Гваттари. Но о самих этих философах он думает: какого черта – они хоть сами понимали, о чем говорят?

Или Джеймс Джойс – после того как этот самовлюбленный ирландец написал «Поминки по Финнигану», он не мог их понять. Как сказал один умный человек: «В чем смысл быть самым умным?» Перефразируя классику: жизнь – бездонный колодец глупости. Оцененной разве что Эразмом Роттердамским. Марк Твен и О'Генри становятся лучшими из рассказчиков.

Бессонница отстраняет тебя от управления телом, снимая всяческую ответственность. Мысль становится проще и вместе с новыми витками ночей – оптимистичней. Ее более не обременяют мифы, над ней не довлеют авторитеты. Достоевский? Вряд ли, бродя по темным уголкам души, выведал там дорогу к счастью. Джобс? Чудовища вгоняют разум в сон. Кому-то идея дороже Бога, кому-то вера – любви. Это время принадлежит цитатам, мысли текут по чужим рекам; какая разница – либерал ты, коммунист, анархист, русский, украинец, американец, натурал или гей… Как-то в университете задали хитрый вопрос: What are you? Тогда все еще по привычке отвечали «человек», сейчас, надо полагать, нашлись бы другие варианты.

Как при этом иронично, что слово «я» не имеет к тебе почти никакого отношения, а слова «любовь», «радость» и «счастье» уходят из книг и газет, из эфиров и фильмов. Да и из устной речи перекочевывает в переписки. Бессонница помимо самоиронии хотя бы учит честно говорить в таких случаях «ты» – кому хочется быть несчастным?.. Конечно, ткань этого серьезного мира многослойна – под шипением электрических проводов, под дорогими пальто есть наслоения, есть складки между умными словами и плохими поступками, а под ними, должно быть, философские идеи, история, штампы и многое-многое другое. Но где-то там, ниже, должно быть спрятано что-то действительно важное. Ведь все это постоянно разрастающееся полотно пронзают тончайшие разноцветные нити чужих жизней. И в темноте под покрывалом наверняка будто молнии сверкают: хочется верить, что там бьют разрядами чувства такой силы, что не остается сомнений в красоте подлинного призвания человека, взвивающегося ввысь.

Когда завтрашний кризис окажется во вчерашнем дне, и монстры уйдут, и вернется сон, может быть, вновь обнаружится, что человек не так уж плох, что убогим и жалким может быть существование, но поиск красоты и любви, называемый жизнью, таковым не был. Дети, забирающиеся в пододеяльник, теряются там. Весь этот постмодернизм и вся эта бессонница. И радость перестанет быть признаком глупости, а ответственность не будет ложиться на плечи религии.

Ах да, эта история про Бога и ребенка…

…но получилось так, как получилось, и в глаза тебе бросилась какая-то неестественная худоба. Вместе со сном человек, как правило, теряет и аппетит, а с ним и энное количество килограммов. Дочка в этот момент сидела на кровати, воспроизводя песню из мультика «Остров сокровищ» («Даже опытный пират/ Будет встрече с ним не рад,/ Потому что пьет пират – джин!»), и ты, чтобы как-то оправдать выпирающие ребра, напряг все мышцы, сопроводив этот акт мачизма корсарским рычанием. Девочка, будучи к своим пяти годам очень образованной и не придающей значения попыткам взрослых преодолеть свою закомплексованность, очевидно, нашла что-то общее между фигурой в зеркале и теми изображениями святых, которые видела в книгах и храмах. Таким образом, она как бы очень красиво завуалировала под своими словами другое – истинно христианское послание: папа, пойди поешь.